Family Happiness
Original gotten from here, translation from here.
Между тем пришла весна. Прежняя моя тоска прошла и заменилась весеннею мечтательною тоскою непонятных надежд и желаний. Хотя я жила не так, как в начале зимы, а занималась и Соней, и музыкой, и чтением, я часто уходила в сад и долго, долго бродила одна по аллеям или сидела на скамейке, Бог знает о чем думая, чего желая и надеясь. Иногда и целые ночи, особенно месячные, я просиживала до утра у окна своей комнаты, иногда в одной кофточке, потихоньку от Кати, выходила в сад и по росе бегала до пруда, и один раз вышла даже в поле и одна ночью обошла весь сад кругом.
Meanwhile spring arrived. My old dejection passed away and gave place to the unrest which spring brings with it, full of dreams and vague hopes and desires. Instead of living as I had done at the beginning of winter, I read and played the piano and gave lessons to Sonya; but also I often went into the garden and wandered for long alone through the avenues, or sat on a bench there; and Heaven knows what my thoughts and wishes and hopes were at such times. Sometimes at night, especially if there was a moon, I sat by my bedroom window till dawn; sometimes, when Katya was not watching, I stole out into the garden wearing only a wrapper and ran through the dew as far as the pond; and once I went all the way to the open fields and walked right round the garden alone at night.
Теперь мне трудно вспомнить и понять те мечты, которые тогда наполняли мое воображение. Даже когда я вспомню, мне не верится, чтобы точно это были мои мечты. Так они были странны и далеки от жизни.
I find it difficult now to recall and understand the dreams which then filled my imagination. Even when I can recall them, I find it hard to believe that my dreams were just like that: they were so strange and so remote from life.
В конце мая Сергей Михайлыч, как и обещал, вернулся из своей поездки.
Sergey Mikhaylych kept his promise: he returned from his travels at the end of May.
В первый раз он приехал вечером, когда мы совсем не ожидали его. Мы сидели на террасе и собирались пить чай. Сад уже был весь в зелени, в заросших клумбах уже поселились соловьи на все Петровки. Кудрявые кусты сирени кое-где как будто посыпаны были сверху чем-то белым и лиловым. Это цветы готовились распускаться. Листва березовой аллеи была вся прозрачна на заходящем солнце. На террасе была свежая тень. Сильная вечерняя роса должна была лечь на траву. На дворе за садом слышались последние звуки дня, шум пригнанного стада; дурачок Никон ездил с бочкой перед террасой по дорожке, и холодная струя воды из лейки кругами чернила вскопанную землю около стволов георгин и подпорок. У нас на террасе, на белой скатерти, блестел и кипел светло-вычищенный самовар, стояли сливки, крендельки, печенья. Катя пухлыми руками домовито перемывала чашки. Я, не дожидаясь чая и проголодавшись после купанья, ела хлеб с густыми свежими сливками. На мне была холстинковая блуза с открытыми рукавами, и голова была повязана платком по мокрым волосам. Катя первая, еще через окно, увидала его.
His first visit to us was in the evening and was quite unexpected. We were sitting in the veranda, preparing for tea. By this time the garden was all green, and the nightingales had taken up their quarters for the whole of St. Peter's Fast in the leafy borders. The tops of the round lilac bushes had a sprinkling of white and purple -- a sign that their flowers were ready to open. The foliage of the birch avenue was all transparent in the light of the setting sun. In the veranda there was shade and freshness. The evening dew was sure to be heavy in the grass. Out of doors beyond the garden the last sounds of day were audible, and the noise of the sheep and cattle, as they were driven home. Nikon, the half-witted boy, was driving his water-cart along the path outside the veranda, and a cold stream of water from the sprinkler made dark circles on the mould round the stems and supports of the dahlias. In our veranda the polished samovar shone and hissed on the white table-cloth; there were cracknels and biscuits and cream on the table. Katya was busy washing the cups with her plump hands. I was too hungry after bathing to wait for tea, and was eating bread with thick fresh cream. I was wearing a gingham blouse with loose sleeves, and my hair, still wet, was covered with a kerchief. Katya saw him first, even before he came in.
-- А! Сергей Михайлыч! -- проговорила она, -- а мы только что про вас говорили.
"You, Sergey Mikhaylych!" she cried. "Why, we were just talking about you."
Я встала и хотела уйдти, чтобы переодеться, но он застал меня в то время, как я была уже в дверях.
I got up, meaning to go and change my dress, but he caught me just by the door.
-- Ну, что за церемонии в деревне, -- сказал он, глядя на мою голову в платке и улыбаясь, -- ведь вам не совестно Григория, а я, право, для вас Григорий. -- Но именно теперь мне показалось, что он смотрит на меня совсем не так, как мог смотреть Григорий, и мне стало неловко.
"Why stand on such ceremony in the country?" he said, looking with a smile at the kerchief on my head. "You don't mind the presence of your butler, and I am really the same to you as Grigori is." But I felt just then that he was looking at me in a way quite unlike Grigori's way, and I was uncomfortable.
-- Я сейчас приду, -- сказала я, уходя от него.
"I shall come back at once," I said, as I left them.
-- Чем же это дурно! -- прокричал он мне вслед, -- точно молодайка крестьянская.
"But what is wrong?" he called out after me; "it's just the dress of a young peasant woman."
"Как он странно посмотрел на меня, -- думала я, торопливо переодеваясь наверху. -- Ну, слава Богу, что он приехал, веселей будет!" И посмотревшись в зеркало, весело сбежала вниз по лестнице и, не скрывая того, что торопилась, запыхавшись вошла на террасу. Он сидел за столом и рассказывал Кате про наши дела. Взглянув на меня, он улыбнулся и продолжал говорить. Дела наши, по его словам, были в отличном положении. Теперь нам надо было только лето пробыть в деревне, а потом ехать или в Петербург для воспитания Сони, или за границу.
"How strangely he looked at me!" I said to myself as I was quickly changing upstairs. "Well, I'm glad he has come; things will be more lively." After a look in the glass I ran gaily downstairs and into the veranda; I was out of breath and did not disguise my haste. He was sitting at the table, talking to Katya about our affairs. He glanced at me and smiled; then he went on talking. From what he said it appeared that our affairs were in capital shape: it was now possible for us, after spending the summer in the country, to go either to Petersburg for Sonya's education, or abroad.
-- Да вот ежели бы вы с нами за границу поехали, -- сказала Катя, -- а то мы одни как в лесу там будем.
"If only you would go abroad with us --" said Katya; "without you we shall be quite lost there."
-- Ах! как бы я с вами вокруг света поехал, -- сказал он полушутя, полусерьезно.
"Oh, I should like to go round the world with you," he said, half in jest and half in earnest.
-- Так что ж, -- сказала я, -- поедемте вокруг света.
"All right," I said; "let us start off and go round the world."
Он улыбнулся и покачал головой.
He smiled and shook his head.
-- А матушка? А дела? -- сказал он. -- Ну да не в том дело. Расскажите-ка, как вы провели это время? Неужели опять хандрили?
"What about my mother? What about my business, he said. "But that's not the question just now: I want to know how you have been spending your time. Not depressed again, I hope?
Когда я ему рассказала, что без него занималась и не скучала, и Катя подтвердила мои слова, он похвалил меня и словами и взглядом обласкал, как ребенка, как будто имел на то право. Мне казалось необходимо подробно и особенно искренно сообщать ему всё, что я делала хорошего, и признаваться, как на исповеди, во всем, чем он мог быть недоволен. Вечер был так хорош, что чай унесли, а мы остались на террасе, и разговор был так занимателен для меня, что я и не заметила, как понемногу затихли вокруг нас людские звуки. Отовсюду сильнее запахло цветами, обильная роса облила траву, соловей защелкал недалеко в кусте сирени и затих, услыхав наши голоса; звездное небо как будто опустилось над нами.
When I told him that I had been busy and not bored during his absence, and when Katya confirmed my report, he praised me as if he had a right to do so, and his words and looks were kind, as they might have been to a child. I felt obliged to tell him, in detail and with perfect frankness, all my good actions, and to confess, as if I were in church, all that he might disapprove of. The evening was so fine that we stayed in the veranda after tea was cleared away; and the conversation interested me so much that I did not notice how we ceased by degrees to hear any sound of the servants indoors. The scent of flowers grew stronger and came from all sides; the grass was drenched with dew; a nightingale struck up in a lilac bush close by and then stopped on hearing our voices; the starry sky seemed to come down lower over our heads.
Я заметила, что уже смерклось, только потому, что летучая мышь вдруг беззвучно влетела под парусину террасы и затрепыхалась около моего белого платка. Я прижалась к стене и хотела уже вскрикнуть, но мышь так же беззвучно и быстро вынырнула из-под навеса и скрылась в полутьме сада.
It was growing dusk, but I did not notice it till a bat suddenly and silently flew in beneath the veranda awning and began to flutter round my white shawl. I shrank back against the wall and nearly cried out; but the bat as silently and swiftly dived out from under the awning and disappeared in the half-darkness of the garden.
-- Как я люблю ваше Покровское, -- сказал он, прерывая разговор. -- Так бы всю жизнь и сидел тут на террасе.
"How fond I am of this place of yours!" he said, changing the conversation; "I wish I could spend all my life here, sitting in this veranda."
-- Ну что ж, и сидите, -- сказала Катя.
"Well, do then!" said Katya.
-- Да, сидите, -- проговорил он, -- жизнь не сидит.
"That's all very well," he said, "but life won't sit still."
-- Что вы не женитесь? -- сказала Катя. -- Вы бы отличный муж были.
"Why don't you marry?" asked Katya; you would make an excellent husband.
-- Оттого, что я люблю сидеть, -- засмеялся он. -- Нет, Катерина Карловна, нам с вами уж не жениться. На меня уж давно все перестали смотреть, как на человека, которого женить можно. А я сам и подавно, и с тех пор мне так хорошо стало, право.
"Because I like sitting still?" and he laughed. "No, Katerina Karlovna, too late for you and me to marry. People have long ceased to think of me as a marrying man, and I am even surer of it myself; and I declare I have felt quite comfortable since the matter was settled."
Мне показалось, что он как-то неестественно-увлекательно говорит это.
It seemed to me that he said this in an unnaturally persuasive way.
-- Вот хорошо! тридцать шесть лет, уж и отжил, -- сказала Катя.
"Nonsense!" said Katya; "a man of thirty-six makes out that he is too old!"
-- Да еще как отжил, -- продолжал он, -- только сидеть и хочется. А чтоб жениться, надо другое. Вот спросите-ка у нее, -- прибавил он, головой указывая на меня. -- Вот этих женить надо. А мы с вами будем на них радоваться.
"Too old indeed," he went on, "when all one wants is to sit still. For a man who is going to marry that's not enough. Just you ask her," he added, nodding at me; "people of her age should marry, and you and I can rejoice in their happiness."
В тоне его была затаенная грусть и напряженность, не укрывшаяся от меня. Он помолчал немного; ни я, ни Катя ничего не сказали.
The sadness and constraint latent in his voice was not lost upon me. He was silent for a little, and neither Katya nor I spoke.
-- Ну, представьте себе, -- продолжал он, повернувшись на стуле, -- ежели бы я вдруг женился, каким-нибудь несчастным случаем, на семнадцатилетней девочке, хоть на Маш... на Марье Александровне. Это прекрасный пример, я очень рад, что это так выходит... и это самый лучший пример.
"Well, just fancy," he went on, turning a little on his seat; "suppose that by some mischance I married a girl of seventeen, Masha, if you like -- I mean, Marya Aleksandrovna. The instance is good; I am glad it turned up; there could not be a better instance."
Я засмеялась и никак не понимала, чему он так рад, и что такое так выходит...
I laughed; but I could not understand why he was glad, or what it was that had turned up.
-- Ну, скажите по правде, руку на сердце, -- сказал он, шутливо обращаясь ко мне: -- разве не было бы для вас несчастье соединить свою жизнь с человеком старым, отжившим, который только сидеть хочет, тогда как у вас там Бог знает что бродит, чего хочется.
"Just tell me honestly, with your hand on your heart," he said, turning as if playfully to me, "would it not be a misfortune for you to unite your life with that of an old worn-out man who only wants to sit still, whereas Heaven knows what wishes are fermenting in that heart of yours?"
Мне неловко стало, я молчала, не зная, что ответить.
I felt uncomfortable and was silent, not knowing how to answer him.
-- Ведь я не делаю вам предложенья, -- сказал он, смеясь, -- но по правде, скажите, ведь не о таком муже вы мечтаете, когда по вечерам одни гуляете по аллее; и ведь это было бы несчастье?
"I am not making you a proposal, you know," he said, laughing; "but am I really the kind of husband you dream of when walking alone in the avenue at twilight? It would be a misfortune, would it not?"
-- Не несчастье... -- начала я.
"No, not a misfortune," I began.
-- Ну, а нехорошо, -- докончил он.
"But a bad thing," he ended my sentence.
-- Да, но ведь я могу ошиба....
"Perhaps; but I may be mistaken..." He interrupted me again.
Но опять он перебил меня.
"There, you see! She is quite right, and I am grateful to her for her frankness, and very glad to have had this conversation. And there is something else to be said" -- he added: "for me too it would be a very great misfortune."
-- Ну вот видите, и она совершенно права, и я благодарен ей за искренность и очень рад, что у нас был этот разговор. Да мало этого, для меня бы это было величайшее несчастие, -- прибавил он.
"How odd you are! You have not changed in the least," said Katya, and then left the veranda, to order supper to be served.
-- Какой вы чудак, ничего не переменились, -- сказала Катя и вышла с террасы, чтобы велеть накрывать ужин.
When she had gone, we were both silent and all was still around us, but for one exception. A nightingale, which had sung last night by fitful snatches, now flooded the garden with a steady stream of song, and was soon answered by another from the dell below, which had not sung till that evening. The nearer bird stopped and seemed to listen for a moment, and then broke out again still louder than before, pouring out his song in piercing long drawn cadences. There was a regal calm in the birds' voices, as they floated through the realm of night which belongs to those birds and not to man. The gardener walked past to his sleeping-quarters in the greenhouse, and the noise of his heavy boots grew fainter and fainter along the path. Someone whistled twice sharply at the foot of the hill; and then all was still again. The rustling of leaves could just be heard; the veranda awning flapped; a faint perfume, floating in the air, came down on the veranda and filled it. I felt silence awkward after what had been said, but what to say I did not know. I looked at him. His eyes, bright in the half-darkness, turned towards me.
Мы оба затихли после ухода Кати, и вокруг нас всё было тихо. Только соловей уже не по-вечернему, отрывисто и нерешительно, а по-ночному, неторопливо, спокойно, заливался на весь сад, и другой снизу от оврага, в первый раз нынешний вечер, издалека откликнулся ему. Ближайший замолк, как будто прислушался на минуту, и еще резче и напряженнее залился пересыпчатою звонкою трелью. И царственно-спокойно раздавались эти голоса в ихнем чуждом для нас ночном мире. Садовник прошел спать в оранжерею, шаги его в толстых сапогах, всё удаляясь, прозвучали по дорожке. Кто-то пронзительно свистнул два раза под горой, и всё опять затихло. Чуть слышно заколебался лист, полохнулось полотно террасы, и, колеблясь в воздухе, донеслось что-то пахучее на террасу и разлилось по ней. Мне неловко было молчать после того, что было сказано, но что сказать, я не знала. Я посмотрела на него. Блестящие глаза в полутьме оглянулись на меня.
"How good life is!" he said.
-- Отлично жить на свете! -- проговорил он.
I sighed, I don't know why.
Я вздохнула отчего-то.
"Well?" he asked.
-- Что?
"Life is good," I repeated after him.
-- Отлично жить на свете! -- повторила я.
Again we were silent, and again I felt uncomfortable. I could not help fancying that I had wounded him by agreeing that he was old; and I wished to comfort him but did not know how.
И опять мы замолчали, и мне опять стало неловко. Мне всё приходило в голову, что я огорчила его, согласившись с ним, что он стар, и хотела утешить его, но не знала, как сделать это.
"Well, I must be saying good-bye," he said, rising; "my mother expects me for supper; I have hardly seen her all day."
-- Однако прощайте, -- сказал он, вставая, -- матушка ждет меня к ужину. Я почти не видал ее нынче.
"I meant to play you the new sonata," I said.
-- А я хотела сыграть вам новую сонату, -- сказала я.
"That must wait," he replied; and I thought that he spoke coldly.
-- В другой раз, -- сказал он холодно, как мне показалось. -- Прощайте.
"Good-bye."
Мне еще больше показалось теперь, что я огорчила его, и стало жалко. Мы с Катей проводили его до крыльца и постояли на дворе, глядя по дороге, по которой он скрылся. Когда затих уже топот его лошади, я пошла кругом на террасу и опять стала смотреть в сад, и в росистом тумане, в котором стояли ночные звуки, долго еще видела и слышала всё то, что хотела видеть и слышать.
I felt still more certain that I had wounded him, and I was sorry. Katya and I went to the steps to see him off and stood for a while in the open, looking along the road where he had disappeared from view. When we ceased to hear the sound of his horse's hoofs, I walked round the house to the veranda, and again sat looking into the garden; and all I wished to see and hear, I still saw and heard for a long time in the dewy mist filled with the sounds of night.
Он приехал в другой, в третий раз, и неловкость, происшедшая от странного разговора, бывшего между нами, совершенно исчезла и больше не возобновлялась. В продолжение всего лета он раза два-три в неделю приезжал к нам; и я привыкла к нему так, что, когда он долго не приезжал, мне казалось неловко жить одной, и я сердилась на него и находила, что он дурно поступает, оставляя меня. Он обращался со мной, как с молодым любимым товарищем, расспрашивал меня, вызывал на самую задушевную откровенность, давал советы, поощрял, иногда бранил и останавливал. Но, несмотря на всё его старанье постоянно быть наравне со мною, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему. Я знала от Кати и от соседей, что, кроме забот о старой матери, с которою он жил, кроме своего хозяйства и нашего опекунства, у него были какие-то дворянские дела, за которые ему делали большие неприятности; но как он смотрел на всё это, какие были его убеждения, планы, надежды, я никогда ничего не могла узнать от него. Как только я наводила разговор на его дела, он морщился своим особенным манером, как будто говоря: "полноте, пожалуйста, что вам до этого", и переводил разговор на другое. Сначала это оскорбляло меня, но потом я так привыкла к тому, что мы всегда говорили только о вещах, касающихся меня, что уже находила это естественным.
He came a second time, and a third; and the awkwardness arising from that strange conversation passed away entirely, never to return. During that whole summer he came two or three times a week; and I grew so accustomed to his presence, that, when he failed to come for some time, I missed him and felt angry with him, and thought he was behaving badly in deserting me. He treated me like a boy whose company he liked, asked me questions, invited the most cordial frankness on my part, gave me advice and encouragement, or sometimes scolded and checked me. But in spite of his constant effort to keep on my level, I was aware that behind the part of him which I could understand there remained an entire region of mystery, into which he did not consider it necessary to admit me; and this fact did much to preserve my respect for him and his attraction for me. I knew from Katya and from our neighbors that he had not only to care for his old mother with whom he lived, and to manage his own estate and our affairs, but was also responsible for some public business which was the source of serious worries; but what view he took of all this, what were his convictions, plans, and hopes, I could not in the least find out from him. Whenever I turned the conversation to his affairs, he frowned in a way peculiar to himself and seemed to imply, "Please stop! That is no business of yours;" and then he changed the subject. This hurt me at first; but I soon grew accustomed to confining our talk to my affairs, and felt this to be quite natural.
Что также сначала не нравилось мне, а потом, напротив, сделалось приятно, было его совершенное равнодушие и как бы презрение к моей наружности. Он никогда ни взглядом, ни словом не намекал мне на то, что я хороша; а напротив, морщился и смеялся, когда при нем называли меня хорошенькою. Он даже любил находить во мне наружные недостатки и дразнил меня ими. Модные платья и прически, в которые Катя любила наряжать меня по торжественным дням, вызывали только его насмешки, огорчавшие добрую Катю и сначала сбивавшие меня с толку. Катя, решившая в своем уме, что я ему нравлюсь, никак не могла понять, как не любить, чтобы нравящаяся женщина выказывалась в самом выгодном свете. Я же скоро поняла, чего ему было надо. Ему хотелось верить, что во мне нет кокетства. И когда я поняла это, во мне действительно не осталось и тени кокетства нарядов, причесок, движений; но зато явилось, белыми нитками шитое, кокетство простоты, в то время как я еще не могла быть проста. Я знала, что он любит меня, -- как ребенка, или как женщину, я еще не спрашивала себя; я дорожила этою любовью и, чувствуя, что он считает меня самою лучшею девушкою в мире, я не могла не желать, чтоб этот обман оставался в нем. И я невольно обманывала его. Но, обманывая его, и сама становилась лучше. Я чувствовала, как лучше и достойнее мне было выказывать перед ним лучшие стороны своей души, чем тела. Мои волосы, руки, лицо, привычки, какие бы они ни были, хорошие или дурные, мне казалось, он сразу оценил и знал так, что я ничего, кроме желания обмана, не могла прибавить к своей наружности. Души же моей он не знал; потому что любил ее, потому что в то самое время она росла и развивалась, и тут-то я могла обманывать и обманывала его. И как легко мне стало с ним, когда я ясно поняла это! Эти беспричинные смущения, стесненность движений совершенно исчезли во мне. Я чувствовала, что спереди ли, сбоку ли, сидя или стоя он видит меня, с волосами кверху или книзу, он знал всю меня и, мне казалось, был доволен мною, какою я была. Я думаю, что ежели бы он, против своих привычек, как другие, вдруг сказал мне, что у меня прекрасное лицо, я бы даже нисколько не была рада. Но зато как отрадно и светло на душе становилось мне, когда он после какого-нибудь моего слова, пристально поглядев на меня, говорил тронутым голосом, которому старался дать шутливый тон:
There was another thing which displeased me at first and then became pleasant to me. This was his complete indifference and even contempt for my personal appearance. Never by word or look did he imply that I was pretty; on the contrary, he frowned and laughed, whenever the word was applied to me in his presence. He even liked to find fault with my looks and tease me about them. On special days Katya liked to dress me out in fine clothes and to arrange my hair effectively; but my finery met only with mockery from him, which pained kind-hearted Katya and at first disconcerted me. She had made up her mind that he admired me; and she could not understand how a man could help wishing a woman whom he admired to appear to the utmost advantage. But I soon understood what he wanted. He wished to make sure that I had not a trace of affectation. And when I understood this I was really quite free from affectation in the clothes I wore, or the arrangement of my hair, or my movements; but a very obvious form of affectation took its place -- an affectation of simplicity, at a time when I could not yet be really simple. That he loved me, I knew; but I did not yet ask myself whether he loved me as a child or as a woman. I valued his love; I felt that he thought me better than all other young women in the world, and I could not help wishing him to go on being deceived about me. Without wishing to deceive him, I did deceive him, and I became better myself while deceiving him. I felt it a better and worthier course to show him to good points of my heart and mind than of my body. My hair, hands, face, ways -- all these, whether good or bad, he had appraised at once and knew so well, that I could add nothing to my external appearance except the wish to deceive him. But my mind and heart he did not know, because he loved them, and because they were in the very process of growth and development; and on this point I could and did deceive him. And how easy I felt in his company, once I understood this clearly! My causeless bashfulness and awkward movements completely disappeared. Whether he saw me from in front, or in profile, sitting or standing, with my hair up or my hair down, I felt that he knew me from head to foot, and I fancied, was satisfied with me as I was. If, contrary to his habit, he had suddenly said to me as other people did, that I had a pretty face, I believe that I should not have liked it at all. But, on the other hand, how light and happy my heart was when, after I had said something, he looked hard at me and said, hiding emotion under a mask of raillery:
-- Да, да, в вас есть. Вы славная девушка, это я должен сказать вам.
"Yes, there is something in you! you are a fine girl -- that I must tell you."
И ведь за что я получала тогда такие награды, наполнявшие мое сердце гордостью и весельем? За то, что я говорила, что сочувствую любви старого Григорья к своей внучке, или за то, что до слез трогалась прочитанным стихотвореньем или романом, или за то, что предпочитала Моцарта Шульгофу. И удивительно, мне подумалось, каким необыкновенным чутьем угадывала я тогда всё то, что хорошо и что надо бы любить; хотя я тогда еще решительно не знала, что хорошо и что надо любить. Большая часть моих прежних привычек и вкусов не нравились ему, и стоило движеньем брови, взглядом показать, что ему не нравится то, что я хочу сказать, сделать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, как мне уже казалось, что я не люблю того, что любила прежде. Бывало, он только хочет посоветовать мне что-нибудь, а уж мне кажется, что я знаю, что он скажет. Он спросит меня, глядя мне в глаза, и взгляд его вытягивает из меня ту мысль, какую ему хочется. Все мои тогдашние мысли, все тогдашние чувства были не мои, а его мысли и чувства, которые вдруг сделались моими, перешли в мою жизнь и осветили ее. Совершенно незаметно для себя, я на всё стала смотреть другими глазами: и на Катю, и на наших людей, и на Соню, и на себя, и на свои занятия. Книги, которые прежде я читывала только для того, чтобы убивать скуку, сделались вдруг для меня одним из лучших удовольствий в жизни; и всё только оттого, что мы поговорили с ним о книгах, читали с ним вместе, и он привозил мне их. Прежде занятия с Соней, уроки ей были для меня тяжелою обязанностью, которую я усиливалась исполнять только по сознанию долга; он посидел за уроком, и следить за успехами Сони сделалось для меня радостью. Выучить целую музыкальную пьесу прежде казалось мне невозможным; а теперь, зная, что он будет слушать и похвалит, может быть, я по сорока раз сряду проигрывала один пассаж, так что бедная Катя затыкала уши ватой, а мне всё не было скучно. Те же старые сонаты как-то совсем иначе фразировались теперь и выходили совсем иначе и гораздо лучше. Даже Катя, которую я знала и любила как себя, и та изменилась в моих глазах. Теперь только я поняла, что она вовсе не была обязана быть матерью, другом, рабой, какой она была для нас. Я поняла всё самоотвержение и преданность этого любящего созданья, поняла всё, чем я обязана ей, и еще больше стала любить ее. Он же научил меня смотреть на наших людей, крестьян, дворовых, девушек совсем иначе, чем прежде. Смешно сказать, а до семнадцати лет я прожила между этими людьми более чужая для них, чем для людей, которых никогда не видала; ни разу не подумала, что эти люди так же любят, желают и сожалеют, как и я. Наш сад, наши рощи, наши поля, которые я так давно знала, вдруг сделались новыми и прекрасными для меня. Не даром он говорил, что в жизни есть только одно несомненное счастье -- жить для другого. Мне тогда это странно казалось, я не понимала этого; но это убеждение, помимо мысли, уже приходило мне в сердце. Он открыл мне целую жизнь радостей в настоящем, неизменив ничего в моей жизни, ничего не прибавив, кроме себя, к каждому впечатлению. Всё то же с детства безмолвно было вокруг меня, а стоило ему только придти, чтобы всё то же заговорило и наперерыв запросилось в душу, наполняя ее счастием.
And for what did I receive such rewards, which filled my heart with pride and joy? Merely for saying that I felt for old Grigori in his love for his little granddaughter; or because the reading of some poem or novel moved me to tears; or because I liked Mozart better than Schulhof. And I was surprised at my own quickness in guessing what was good and worthy of love, when I certainly did not know then what was good and worthy to be loved. Most of my former tastes and habits did not please him; and a mere look of his, or a twitch of his eyebrow was enough to show that he did not like what I was trying to say; and I felt at once that my own standard was changed. Sometimes, when he was about to give me a piece of advice, I seemed to know before hand what he would say. When he looked in my face and asked me a question, his very look would draw out of me the answer he wanted. All my thoughts and feelings of that time were not really mine: they were his thoughts and feelings, which had suddenly become mine and passed into my life and lighted it up. Quite unconsciously I began to look at everything with different eyes -- at Katya and the servants and Sonya and myself and my occupations. Books, which I used to read merely to escape boredom, now became one of the chief pleasures of my life, merely because he brought me the books and we read and discussed them together. The lessons I gave to Sonya had been a burdensome obligation which I forced myself to go through from a sense of duty; but, after he was present at a lesson, it became a joy to me to watch Sonya's progress. It used to seem to me an impossibility to learn a whole piece of music by heart; but now, when I knew that he would hear it and might praise it, I would play a single movement forty times over without stopping, till poor Katya stuffed her ears with cottonwool, while I was still not weary of it. The same old sonatas seemed quite different in the expression, and came out quite changed and much improved. Even Katya, whom I knew and loved like a second self, became different in my eyes. I now understood for the first time that she was not in the least bound to be the mother, friend, and slave that she was to us. Now I appreciated all the self-sacrifice and devotion of this affectionate creature, and all my obligations to her; and I began to love her even better. It was he too who taught me to take quite a new view of our serfs and servants and maids. It is an absurd confession to make -- but I had spent seventeen years among these people and yet knew less about than about strangers whom I had never seen; it had never once occurred to me that they had their affections and wishes and sorrows, just as I had. Our garden and woods and fields which I had known so long, became suddenly new and beautiful to me. He was right in saying that the only certain happiness in life is to live for others. At the time his words seemed to me strange, and I did not understand them; but by degrees this became a conviction with me, without thinking about it. He revealed to me a whole new world of joys in the present, without changing anything in my life, without adding anything except himself to each impression in my mind. All that had surrounded me from childhood without saying anything to me, suddenly came to life. The mere sight of him made everything begin to speak and press for admittance to my heart, filling it with happiness.
Часто в это лето я приходила наверх, в свою комнату, ложилась на постель, и вместо прежней весенней тоски желаний и надежд в будущем тревога счастия в настоящем обхватывала меня. Я не могла засыпать, вставала, садилась на постель к Кате и говорила ей, что я совершенно счастлива, чего, как теперь я вспоминаю, совсем не нужно было говорить ей: она сама могла видеть это. Но она говорила мне, что и ей ничего не нужно, и что она тоже очень счастлива, и целовала меня. Я верила ей, мне казалось так необходимо и справедливо, чтобы все были счастливы. Но Катя могла тоже думать о сне и даже, притворяясь сердитою, прогоняла меня, бывало, с своей постели и засыпала; а я долго еще перебирала всё то, чем я так счастлива. Иногда я вставала и молилась в другой раз, своими словами молилась, чтобы благодарить Бога за всё то счастье, которое Он дал мне.
Often during that summer, when I went upstairs to my room and lay down on my bed, the old unhappiness of spring with its desires and hopes for the future gave place to a passionate happiness in the present. Unable to sleep, I often got up and sat on Katya's bed and told her how perfectly happy I was, though I now realize that this was quite unnecessary, as she could see it for herself. But when she told me that she was quite content and perfectly happy, and kissed me. I believed her -- it seemed to me so necessary and just that everyone should be happy. But Katya could think of sleep too; and sometimes, pretending to be angry, she drove me from her bed and went to sleep, while I turned over and over in my mind all that made me so happy. Sometimes I got up and said my prayers over again, praying in my own words and thanking God for all the happiness he had given me.
И в комнатке было тихо; только сонно и ровно дышала Катя, часы тикали подле нее, и я поворачивалась и шептала слова или крестилась и целовала крест на шее. Двери были закрыты, ставешки были в окнах, какая-нибудь муха или комар, колеблясь, жужжали на одном месте. И мне хотелось никогда не выходить из этой комнатки, не хотелось, чтобы приходило утро, не хотелось, чтобы разлетелась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. Мне казалось, что мои мечты, мысли и молитвы -- живые существа, тут во мраке живущие со мной, летающие около моей постели, стоящие надо мной. И каждая мысль была его мысль, и каждое чувство -- его чувство. Я тогда еще не знала, что это любовь, я думала, что это так всегда может быть, что так даром дается это чувство.
All was quiet in the room; there was only the even breathing of Katya in her sleep, and the ticking of the clock by her bed, while I turned from side to side and whispered words of prayer, or crossed myself and kissed the cross round my neck. The door was shut and the windows shuttered; perhaps a fly or gnat hung buzzing in the air. I felt a wish never to leave that room -- a wish that dawn might never come, that my present frame of mind might never change. I felt that my dreams and thoughts and prayers were live things, living there in the dark with me, hovering about my bed, and standing over me. And every thought was his thought, and every feeling his feeling. I did not know yet that this was love; I though that things might go on so for ever, and that this feeling involved no consequences.