Family Happiness
Original gotten from here, translation from here.
Не было причин откладывать нашу свадьбу, и ни я, ни он не желали этого. Правда, Катя хотела было ехать в Москву и покупать и заказывать приданое, и его мать требовала было, чтоб он, прежде чем жениться, обзавелся новою каретой, мебелью и оклеил бы дом новыми обоями, но мы вдвоем настояли на том, чтобы сделать всё это после, ежели уже это так необходимо, а венчаться две недели после моего рождения, тихо, без приданого, без гостей, без шаферов, ужинов, шампанского и всех этих условных принадлежностей женитьбы. Он рассказывал мне, как его мать была недовольна тем, что свадьба должна была сделаться без музыки, без гор сундуков и без переделки заново всего дома, не так, как ее свадьба, стоившая тридцать тысяч, и как она серьезно и тайно от него, перебирая в кладовой сундуки, совещалась с экономкой Марьюшкой о каких-то необходимейших для нашего счастья коврах, гардинах и подносах. С моей стороны Катя делала то же с няней Кузьминишной. И об этом с ней нельзя было говорить шутя. Она твердо была убеждена, что мы, говоря между собой о нашем будущем, только нежничаем, делаем пустяки, как и свойственно людям в таком положении; но что существенное-то наше будущее счастье будет зависеть только от правильной кройки и шитья сорочек и подрубки скатертей и салфеток. Между Покровским и Никольским каждый день по нескольку раз сообщались тайные известия о том, что где заготавливалось, и хотя наружно между Катей и его матерью казались самые нежные отношения, между ними чувствовалась уже несколько враждебная, но тончайшая дипломатия. Татьяна Семеновна, его мать, с которою я теперь познакомилась ближе, была чопорная, строгая хозяйка дома и старого века барыня. Он любил ее не только как сын по долгу, но как человек по чувству, считая се самою лучшею, самою умною, доброю и любящею женщиной в мире. Татьяна Семеновна всегда была добра к нам и ко мне особенно и рада была, что ее сын женится, но когда я как невеста была у нее, мне показалось, что она хотела дать почувствовать мне, что, как партия для ее сына, я могла бы быть и лучше, и что не мешало бы мне всегда помнить это. И я совершенно понимала ее и была согласна с ней.
There were no reasons for putting off our wedding, and neither he nor I wished for delay. Katya, it is true, thought we ought to go to Moscow, to buy and order wedding clothes; and his mother tried to insist that, before the wedding, he must set up a new carriage, but new furniture, and repaper the whole house. But we two together carried our point, that all these things, if they were really indispensable, should be done afterwards, and that we should be married within a fortnight after my birthday, quietly, without wedding clothes, with a party, without best men and supper and champagne, and all the other conventional features of a wedding. He told me how dissatisfied his mother was that there should be no band, no mountain of luggage, no renovation of the whole house -- so unlike her own marriage which had cost thirty thousand rubles; and he told of the solemn and secret confabulations which she held in her store room with her housekeeper, Maryushka, rummaging the chests and discussing carpets, curtains, and salvers as indispensable conditions of our happiness. At our house Katya did just the same with my old nurse, Kuzminichna. It was impossible to treat the matter lightly with Katya. She was firmly convinced that he and I, when discussing our future, were merely talking the sentimental nonsense natural to people in our position; and that our real future happiness depended on the hemming of table cloths and napkins and the proper cutting out and stitching of underclothing. Several times a day secret information passed between the two houses, to communicate what was going forward in each; and though the external relations between Katya and his mother were most affectionate, yet a slightly hostile though very subtle diplomacy was already perceptible in their dealings. I now became more intimate with Tatyana Semyonovna, the mother of Sergey Mikhaylych, an old-fashioned lady, strict and formal in the management of her household. Her son loved her, and not merely because she was his mother: he thought her the best, cleverest, kindest, and most affectionate woman in the world. She was always kind to us and to me especially, and was glad that her son should be getting married; but when I was with her after our engagement, I always felt that she wished me to understand that, in her opinion, her son might have looked higher, and that it would be as well for me to keep that in mind. I understood her meaning perfectly and thought her quite right.
Эти две последние недели мы виделись каждый день. Он приезжал к обеду и просиживал до полночи. Но, несмотря на то, что он говорил -- и я знала, что говорил правду -- что без меня он не живет, он никогда не проводил целого дня со мной и старался продолжать заниматься своими делами. Внешние отношения наши до самой свадьбы оставались те же, как и прежде, мы продолжали говорить друг другу вы, он не целовал даже моей руки и не только не искал, но даже избегал случаев оставаться наедине со мною. Как будто он боялся отдаться слишком большой, вредной нежности, которая была в нем. Не знаю, он или я изменились, но теперь я чувствовала себя совершенно равною ему, не находила в нем больше прежде не нравившегося мне притворства простоты и часто с наслаждением видела перед собой, вместо внушающего уважение и страх мужчины, кроткого и потерянного от счастья ребенка. Так только-то и было в нем! -- часто думала я, -- он точно такой же человек, как и я, не больше. Теперь мне казалось, что он весь передо мной, и что я вполне узнала его. И всё, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах.
During that fortnight he and I met every day. He came to dinner regularly and stayed on till midnight. But though he said -- and I knew he was speaking the truth -- that he had no life apart from me, yet he never spent the whole day with me, and tried to go on with his ordinary occupations. Our outward relations remained unchanged to the very day of our marriage: we went on saying "you" and not "thou" to each other; he did not even kiss my hand; he did not seek, but even avoided, opportunities of being alone with me. It was as if he feared to yield to the harmful excess of tenderness he felt. I don't know which of us had changed; but I now felt myself entirely his equal; I no longer found in him the pretence of simplicity which had displeased me earlier; and I often delighted to see in him, not a grown man inspiring respect and awe but a loving and wildly happy child. "How mistaken I was about him!" I often thought; "he is just such another human being as myself!" It seemed to me now, that his whole character was before me and that I thoroughly understood it. And how simple was every feature of his character, and how congenial to my own! Even his plans for our future life together were just my plans, only more clearly and better expressed in his words.
Погода эти дни была дурная, и большую часть времени мы проводили в комнатах. Самые лучшие задушевные беседы происходили в углу между фортепияно и окошком. На черном окне близко отражался огонь свеч, по глянцевитому стеклу изредка ударяли и текли капли. По крыше стучало, в луже шлепала вода под жолобом, из окна тянуло сыростью. И как-то еще светлее, теплее и радостнее казалось в нашем углу.
The weather was bad just then, and we spent most of our time indoors. The corner between the piano and the window was the scene of our best intimate talks. The candle light was reflected on the blackness of the window near us; from time to time drops struck the glistening pane and rolled down. The rain pattered on the roof; the water splashed in a puddle under the spout; it felt damp near the window; but our corner seemed all the brighter and warmer and happier for that.
-- А знаете, я давно хотел вам сказать одну вещь, -- сказал он раз, когда мы поздно одни засиделись в этом углу. -- Я, покуда вы играли, всё думал об этом.
"Do you know, there is something I have long wished to say to you," he began one night when we were sitting up late in our corner; "I was thinking of it all the time you were playing."
-- Ничего не говорите, я всё знаю, -- сказала я.
"Don't say it, I know all about it," I replied.
Он улыбнулся.
He smiled.
-- Да, правда, не будем говорить.
"All right! mum's the word!"
-- Нет скажите, что? -- спросила я.
"No! what is it?" I asked.
-- А вот что. Помните, когда я вам рассказывал историю про А и Б?
"Well, it is this. You remember the story I told you about A and B?"
-- Еще бы не помнить эту глупую историю. Хорошо, что так кончилось...
"I should just think I did! What a stupid story! Lucky that it ended as it did!"
-- Да, еще бы немного, и всё мое счастье погибло бы от меня самого. Вы спасли меня. Но главное, что я всё лгал тогда, и мне совестно, я хочу досказать теперь.
"Yes. I was very near destroying my happiness by my own act. You saved me. But the main thing is that I was always telling lies then, and I'm ashamed of it, and I want to have my say out now."
-- Ах, пожалуйста, не надо.
"Please don't! you really mustn't!"
-- Не бойтесь, -- сказал он, улыбаясь. -- Мне только оправдаться надо. Когда я начал говорить, я хотел рассуждать.
"Don't be frightened," he said, smiling. "I only want to justify myself. When I began then, I meant to argue."
-- Зачем рассуждать! -- сказала я, -- никогда не надо.
"It is always a mistake to argue," I said.
-- Да, я рассуждал плохо. После всех моих разочарований, ошибок в жизни, когда я нынче приехал в деревню, я так себе сказал решительно, что любовь для меня кончена, что остаются для меня только обязанности доживанья, что я долго не отдавал себе отчета в том, что такое мое чувство к вам и к чему оно может повести меня. Я надеялся и не надеялся, то мне казалось, что вы кокетничаете, то верилось, и сам не знал, что я буду делать. Но после этого вечера, помните, когда мы ночью ходили по саду, я испугался, мое теперешнее счастье показалось мне слишком велико и невозможно. Ну, что бы было, ежели бы я позволил себе надеяться, и напрасно? Но, разумеется, я думал только о себе; потому что я гадкий эгоист.
"Yes, I argued wrong. After all my disappointments and mistakes in life, I told myself firmly when I came to the country this year, that love was no more for me, and that all I had to do was to grow old decently. So for a long time, I was unable to clear up my feeling towards you, or to make out where it might lead me. I hoped, and I didn't hope: at one time I thought you were trifling with me; at another I felt sure of you but could not decide what to do. But after that evening, you remember when we walked in the garden at night, I got alarmed: the present happiness seemed too great to be real. What if I allowed myself to hope and then failed? But of course I was thinking only of myself, for I am disgustingly selfish."
Он помолчал, глядя на меня.
He stopped and looked at me.
-- Однако ведь и не совсем вздор я говорил тогда. Ведь можно и должно было мне бояться. Я так много беру от вас и так мало могу дать. Вы еще дитя, вы бутон, который еще будет распускаться, вы в первый раз любите, а я...
"But it was not all nonsense that I said then. It was possible and right for me to have fears. I take so much from you and can give so little. You are still a child, a bud that has yet to open; you have never been in love before, and I..."
-- Да, скажите мне по правде, -- сказала я, но вдруг мне страшно стало за его ответ.
"Yes, do tell me the truth...." I began, and then stopped, afraid of his answer.
-- Нет, не надо, -- прибавила я.
"No, never mind," I added.
-- Любил ли я прежде? да? -- сказал он, тотчас угадав мою мысль. -- Это я могу сказать вам. Нет, не любил. Никогда ничего похожего на это чувство... -- Но вдруг как будто какое-то тяжелое воспоминание мелькнуло в его воображении. -- Нет, и тут мне нужно ваше сердце, чтоб иметь право любить вас, -- сказал он грустно. -- Так разве не нужно было задуматься, прежде чем сказать, что я люблю вас? Что я вам даю? Любовь -- правда.
"Have I been in love before? is that it?" he said, guessing my thoughts at once. "That I can tell you. No, never before -- nothing a t all like what I feel now." But a sudden painful recollection seemed to flash across his mind. "No," he said sadly; "in this too I need your compassion, in order to have the right to love you. Well, was I not bound to think twice before saying that I loved you? What do I give you? love, no doubt."
-- Разве это мало? -- сказала я, глядя ему в глаза.
"And is that little?" I asked, looking him in the face.
-- Мало, мой друг, для вас мало, -- продолжал он. -- У вас красота и молодость! Я часто теперь не сплю по ночам от счастья и всё думаю о том, как мы будем жить вместе. Я прожил много, и мне кажется, что нашел то, что нужно для счастья. Тихая уединенная жизнь в нашей деревенской глуши, с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли, потом труд, труд, который, кажется, что приносит пользу, потом отдых, природа, книга, музыка, любовь к близкому человеку, вот мое счастье, выше которого я не мечтал. А тут, сверх всего этого, такой друг, как вы, семья может быть, и всё, что только может желать человек.
"Yes, my dear, it is little to give you," he continued; "you have youth and beauty. I often lie awake at night from happiness, and all the time I think of our future life together. I have lived through much, and now I think I have found what is needed for happiness. A quiet secluded life in the country, with the possibility of being useful to people to whom it is easy to do good, and who are not accustomed to have it done to them; then work which one hopes may be of some use; then rest, nature, books, music, love for one's neighbor -- such is my idea of happiness. And then, on the top of all that, you for a mate, and children perhaps -- what more can the heart of man desire?"
-- Да, -- сказала я.
"It should be enough," I said.
-- Для меня, который прожил молодость, да, но не для вас, -- продолжал он. -- Вы еще не жили, вы еще в другом, может быть, захотите искать счастья и, может быть, в другом найдете его. Вам кажется теперь, что это счастье, оттого, что вы меня любите.
"Enough for me whose youth is over," he went on, "but not for you. Life is still before you, and you will perhaps seek happiness, and perhaps find it, in something different. You think now that this is happiness, because you love me."
-- Нет, я всегда только желала и любила эту тихую семейную жизнь, -- сказала я. -- И вы только говорите то самое, что я думала.
"You are wrong," I said; "I have always desired just that quiet domestic life and prized it. And you only say just what I have thought."
Он улыбнулся.
He smiled.
-- Это только вам кажется, мой друг. А вам мало этого. У вас красота и молодость, -- повторил он задумчиво.
"So you think, my dear; but that is not enough for you. You have youth and beauty," he repeated thoughtfully.
Но я рассердилась за то, что он не верил мне и как будто попрекал моею красотой и молодостью.
But I was angry because he disbelieved me and seemed to cast my youth and beauty in my teeth.
-- Так за что же вы любите меня? -- сказала я сердито: -- за молодость или за меня самою?
"Why do you love me then?" I asked angrily; "for my youth or for myself?"
-- Не знаю, но люблю, -- отвечал он, глядя на меня своим внимательным, притягивающим взглядом.
"I don't know, but I love you," he answered, looking at me with his attentive and attractive gaze.
Я ничего не отвечала и невольно смотрела ему в глаза. Вдруг что-то странное случилось со мной; сначала я перестала видеть окружающее, потом лицо его исчезло передо мной, только одни его глаза блестели, казалось, против самых моих глаз; потом мне показалось, что глаза эти во мне, всё помутилось, я ничего не видала и должна была зажмуриться, чтоб оторваться от чувства наслаждения и страха, которые производил во мне этот взгляд...
I did not reply and involuntarily looked into his eyes. Suddenly a strange thing happened to me: first I ceased to see what was around me; then his face seemed to vanish till only the eyes were left, shining over against mine; next the eyes seemed to be in my own head, and then all became confused -- I could see nothing and was forced to shut my eyes, in order to break loose from the feeling of pleasure and fear which his gaze was producing in me ...
Накануне дня, назначенного для свадьбы, перед вечером погода разгулялась. И после дождей, начавшихся летом, прояснился первый холодный и блестящий осенний вечер. Всё было мокро, холодно, светло, и в саду в первый раз замечался осенний простор, пестрота и оголенность. На небе было ясно, холодно и бледно. Я пошла спать, счастливая от мысли, что завтра, в день нашей свадьбы, будет хорошая погода.
The day before our wedding day, the weather cleared up towards evening. The rains which had begun in summer gave place to clear weather, and we had our first autumn evening, bright and cold. It was a wet, cold, shining world, and the garden showed for the first time the spaciousness and color and bareness of autumn. the sky was clear, cold, and pale. I went to bed happy in the thought that tomorrow, our wedding day, would be fine.
В этот день я проснулась с солнцем, и мысль, что уже нынче... как будто испугала и удивила меня. Я вышла в сад. Солнце только что взошло и блестело раздробленно сквозь облетевшие желтеющие липы аллеи. Дорожка была устлана шуршавшими листьями. Сморщенные яркие кисти рябины краснелись на ветках с убитыми морозом редкими, покоробившимися листьями, георгины сморщились и почернели. Мороз в первый раз серебром лежал на бледной зелени травы и на поломанных лопухах около дома. На ясном, холодном небе не было и не могло быть ни одного облака. "Неужели нынче? -- спрашивала я себя, не веря своему счастию. -- Неужели завтра уже я проснусь не здесь, а в чужом никольском доме с колоннами? Неужели больше не буду ожидать и встречать его и по вечерам и ночам говорить о нем с Катей? Не буду с ним сидеть у фортепияно в покровской зале? Не буду провожать и бояться за него в темные ночи?" Но я вспоминала, что вчера он сказал, что приезжает в последний раз, и Катя заставляла меня примеривать подвенечное платье и сказала: к завтраму; и я верила на мгновенье и снова сомневалась. "Неужели с нынешнего же дня буду жить там с свекровью, без Надежи, без старика Григория, без Кати? Не буду целовать на ночь няню и слышать, как она по старой привычке, перекрестив меня, скажет: покойной ночи, барышня? Не буду учить Соню и играть с нею и через стену стучать к ней утром и слышать ее звонкий хохот? Неужели нынче я сделаюсь чужою для себя самой, и новая жизнь осуществления моих надежд и желаний открывается передо мною? Неужели навсегда эта новая жизнь?" Я с нетерпением ждала его, мне тяжело было одной с этими мыслями. Он приехал рано, и только с ним я вполне поверила тому, что нынче буду его женою, и мысль эта перестала быть для меня страшною.
I awoke with the sun, and the thought that this very day... seemed alarming and surprising. I went out into the garden. the sun had just risen and shone fitfully through the meager yellow leaves of the lime avenue. The path was strewn with rustling leaves, clusters of mountain ash berries hung red and wrinkled on the boughs, with a sprinkling of frost-bitten crumpled leaves; the dahlias were black and wrinkled. the first rime lay like silver on the pale green of the grass and on the broken burdock plants round the house. In the clear cold sky there was not, and could not be, a single cloud. "Can it possibly be today?" I asked myself, incredulous of my own happiness. "Is it possible that I shall wake tomorrow, not here but in that strange house with the pillars? Is it possible that I shall never again wait for his coming and meet him, and sit up late with Katya to talk about him? Shall I never sit with him beside the piano in our drawing room? never see him off and feel uneasy about him on dark nights?" But I remembered that he promised yesterday to pay a last visit, and that Katya had insisted on my trying on my wedding dress, and had said "For tomorrow". I believed for a moment that it was all real, and then doubted again. "Can it be that after today I shall be living there with a mother-in-law, without Nadezhda or Grigori or Katya? Shall I go to bed without kissing my old nurse good night and hearing her say, while she signs me with the cross from old custom, "Good night, Miss"? Shall I never again teach Sonya and play with her and knock through the wall to her in the morning and hear her hearty laugh? Shall I become from today someone that I myself do not know? and is a new world, that will realize my hopes and desires, opening before me? and will that new world last for ever?" alone with these thoughts I was depressed and impatient for his arrival. He cam early, and it required his presence to convince me that I should really be his wife that very day, and the prospect ceased to frighten me.
Перед обедом мы ходили в нашу церковь служить панихиду по отце.
Before dinner we walked to our church, to attend a memorial service for my father.
"Ежели бы он был жив теперь!" думала я, когда мы возвращались домой, и я молча опиралась на руку человека, бывшего лучшим другом того, о ком я думала. Во время молитвы, припадая головою к холодному камню пола часовни, я так живо воображала моего отца, так верила в то, что его душа понимает меня и благословляет мой выбор, что и теперь мне казалось, что душа его тут летает над нами, и что я чувствую на себе его благословение. И воспоминания, и надежды, и счастие, и печаль сливались во мне в одно торжественное и приятное чувство, к которому шли этот неподвижный, свежий воздух, тишина, оголенность полей и бледное небо, с которого на всё падали блестящие, но бессильные лучи, пытавшиеся жечь мне щеку. Мне казалось, что тот, с кем я шла, понимал и разделял мое чувство. Он шел тихо и молча, и в его лице, на которое я взглядывала изредка, выражалась та же важная не то печаль, не то радость, которые были и в природе, и в моем сердце.
"If only he were living now!" I thought as we were returning and I leant silently on the arm of him who had been the dearest friend of the object of my thoughts. During the service, while I pressed my forehead against the cold stone of the chapel floor, I called up my father so vividly; I was so convinced that he understood me and approved my choice, that I felt as if his spirit were still hovering over us and blessing me. And my recollections and hopes, my joy and sadness, made up one solemn and satisfied feeling which was in harmony with the fresh still air, the silence, the bare fields and pale sky, from which the bright but powerless rays, trying in vain to burn my cheek, fell over all the landscape. My companion seemed to understand and share my feeling. He walked slowly and silently; and his face, at which I glanced from time to time, expressed the same serious mood between joy and sorrow which I shared with nature.
Вдруг он обернулся ко мне, я видела, что он хотел сказать что-то. "Что ежели он заговорит не про то, про что я думаю?" пришло мне в голову. Но он заговорил про отца, даже не называя его.
Suddenly he turned to me, and I saw that he intended to speak. "Suppose he starts some other subject than that which is in my mind?" I thought. But he began to speak of my father and did not even name him.
-- А один раз он шутя сказал мне: "женись на моей Маше!" -- сказал он.
"He once said to me in just, "you should marry my Masha"," he began.
-- Как бы он был счастлив теперь! -- сказала я, крепче прижимая к себе руку, которая несла мою.
"He would have been happy now," I answered, pressing closer the arm which held mine.
-- Да, вы еще были дитя, -- продолжал он, глядя в мои глаза, -- я целовал тогда эти глаза и любил их только за то, что они на него похожи, и не думал, что они будут за себя так дороги мне. Я звал вас Машею тогда.
"You were a child then," he went on, looking into my eyes; "I loved those eyes and used to kiss them only because they were like his, never thinking they would be so dear to me for their own sake. I used to call you Masha then."
-- Говорите мне "ты", -- сказала я.
"I want you to say 'thou' to me," I said.
-- Я только что хотел сказать тебе "ты", -- проговорил он, -- только теперь мне кажется, что ты совсем моя, -- и спокойный, счастливый, притягивающий взгляд остановился на мне.
"I was just going to," he answered; "I feel for the first time that thou art entirely mine;" and his calm happy gaze that drew me to him rested on me.
И мы всё шли тихо по полевой, непроторенной дорожке через стоптанное, сбитое жнивье; и только шаги и голоса наши были нам слышны. С одной стороны через овраг до далекой оголенной рощи тянулось буроватое жнивье, по которому в стороне от нас мужик с сохою беззвучно прокладывал всё шире и шире черную полосу. Рассыпанный под горою табун казался близко. С другой стороны и впереди до сада и нашего дома, видневшегося из-за него, чернело и кое-где полосами уже зеленело озимое оттаявшее поле. На всем блестело нежаркое солнце, на всем лежали длинные, волокнистые паутины. Они летали в воздухе вокруг нас и ложились на обсыхающее от мороза жнивье, попадали нам в глаза, на волосы, на платья. Когда мы говорили, голоса наши звучали и останавливались над нами в неподвижном воздухе, как будто мы одни только и были посреди всего мира и одни под этим голубым сводом, на котором, вспыхивая и дрожа, играло нежаркое солнце. Мне тоже хотелось назвать его ты, но совестно было.
We went on along the foot path over the beaten and trampled stubble; our voices and footsteps were the only sounds. On one side the brownish stubble stretched over a hollow to a distant leafless wood; across it at some distance a peasant was noiselessly ploughing a black strip which grew wider and wider. A drove of horses scattered under the hill seemed close to us. On the other side, as far as the garden and our house peeping through the trees, a field of winter corn, thawed by the sun, showed black with occasional patches of green. The winter sun shone over everything, and everything was covered with long gossamer spider's webs, which floated in the air round us, lay on the frost-dried stubble, and got into our eyes and hair and clothes. When we spoke, the sound of our voices hung in the motionless air above us, as if we two were alone in the whole world -- alone under that azure vault, in which the beams of the winter sun played and flashed without scorching. I too wished to say "thou" to him, but I felt ashamed.
-- Зачем ты идешь так скоро? -- сказала я скороговоркою и почти шопотом и невольно покраснела.
"Why dost thou walk so fast?" I said quickly and almost in a whisper; I could not help blushing.
Он пошел тише и еще ласкательнее, еще веселее и счастливее смотрел на меня.
He slackened his pace, and the gaze he turned on me was even more affectionate, gay, and happy.
Когда мы вернулись домой, уже там была его мать и гости, без которых мы не могли обойтись, и я до самого того времени, как мы из церкви сели в карету, чтоб ехать в Никольское, не была наедине с ним.
At home we found that his mother and the inevitable guests had arrived already, and I was never alone with him again till we came out of church to drive to Nikolskoe.
Церковь была почти пуста, я видела одним глазом только его мать, прямо стоявшую на коврике у клироса, Катю в чепце с лиловыми лентами и слезами на щеках и двух-трех дворовых, любопытно глядевших на меня. На него я не смотрела, но чувствовала тут подле себя его присутствие. Я вслушивалась в слова молитв, повторяла их, но в душе ничего не отзывалось. Я не могла молиться и тупо смотрела на иконы, на свечи, на вышитый крест ризы на спине священника, на иконостас, на окно церкви и ничего не понимала. Я только чувствовала, что что-то необычайное совершается надо мною. Когда священник с крестом обернулся к нам, поздравил и сказал, что он крестил меня, и вот Бог привел и венчать, Катя и его мать поцеловали нас, и послышался голос Григория, зовущего карету, я удивилась и испугалась, что всё кончено уже, а ничего необыкновенного, соответствующего совершившемуся надо мною таинству, не сделалось в моей душе. Мы поцеловались с ним, и этот поцелуй был такой странный, чуждый нашему чувству. "И только-то", подумала я. Мы вышли на паперть, звук колес густо раздался под сводом церкви, свежим воздухом пахнуло в лицо, он надел шляпу и за руку подсадил меня в карету. Из окна кареты я увидела морозный с кругом месяц. Он сел рядом со мною и затворил за собою дверцу. Что-то кольнуло меня в сердце. Как будто оскорбительна мне показалась уверенность, с которою он это сделал. Катин голос прокричал, чтобы я закрыла голову, колеса застучали по камню, потом по мягкой дороге, и мы поехали. Я, прижавшись к углу, смотрела в окно на далекие светлые поля и на дорогу, убегающую в холодном блеске месяца. И не глядя на него, чувствовала его тут рядом со мною. "Что ж, и только-то дала мне эта минута, от которой я ждала так много?" подумала я, и мне всё как будто унизительно и оскорбительно казалось сидеть одной так близко с ним. Я обернулась к нему с намерением сказать ему что-нибудь. Но слова не говорились, как будто уже не было во мне прежнего чувства нежности, а чувства оскорбления и страха заменили его.
The church was nearly empty: I just caught a glimpse of his mother standing up straight on a mat by the choir and of Katya wearing a cap with purple ribbons and with tears on her cheeks, and of two or three of our servants looking curiously at me. I did not look at him, but felt his presence there beside me. I attended to the words of the prayers and repeated them, but they found no echo in my heart. Unable to pray, I looked listlessly at the icons, the candles, the embroidered cross on the priest's cope, the screen, and the window, and took nothing in. I only felt that something strange was being done to me. At last the priest turned to us with the cross in his hand, congratulated us, and said, "I christened you and by God's mercy have lived to marry you." Katya and his mother kissed us, and Grigori's voice was heard, calling up the carriage. But I was only frightened and disappointed: all was over, but nothing extraordinary, nothing worthy of the Sacrament I had just received, had taken place in myself. He and I exchanged kisses, but the kiss seemed strange and not expressive of our feeling. "Is this all?" I thought. We went out of church, the sound of wheels reverberated under the vaulted roof, the fresh air blew on my face, he put on his hat and handed me into the carriage. Through the window I could see a frosty moon with a halo round it. He sat down beside me and shut the door after him. I felt a sudden pang. The assurance of his proceedings seemed to me insulting. Katya called out that I should put something on my head; the wheels rumbled on the stone and then moved along the soft road, and we were off. Huddling in a corner, I looked out at the distant fields and the road flying past in the cold glitter of the moon. Without looking at him, I felt his presence beside me. "Is this all I have got from the moment, of which I expected so much?" I thought; and still it seemed humiliating and insulting to be sitting alone with him, and so close. I turned to him, intending to speak; but the words would not come, as if my love had vanished, giving place to a feeling of mortification and alarm.
-- Я до этой минуты всё не верил, что это может быть, -- тихо ответил он на мой взгляд.
"Till this moment I did not believe it was possible," he said in a low voice in answer to my look.
-- Да, но мне страшно почему-то, -- сказала я.
"But I am afraid somehow," I said.
-- Меня страшно, мой друг? -- сказал он, взяв мою руку и опуская к ней голову.
"Afraid of me, my dear?" he said, taking my hand and bending over it.
Моя рука безжизненно лежала в его руке, и в сердце становилось больно от холода.
My hand lay lifeless in his, and the cold at my heart was painful.
-- Да, -- прошептала я.
"Yes," I whispered.
Но тут же сердце вдруг забилось сильнее, рука задрожала и сжала его руку, мне стало жарко, глаза в полутьме искали его взгляда, и я вдруг почувствовала, что не боюсь его, что страх этот -- любовь, новая и еще нежнейшая и сильнейшая любовь, чем прежде. Я почувствовала, что я вся его, и что я счастлива его властью надо мною.
But at that moment my heart began to beat faster, my hand trembled and pressed his, I grew hot, my eyes sought his in the half darkness, and all at once I felt that I did not fear him, that this fear was love -- a new love still more tender and stronger than the old. I felt that I was wholly his, and that I was happy in his power over me.