Family Happiness
Original gotten from here, translation from here.
Дни, недели, два месяца уединенной деревенской жизни прошли незаметно, как казалось тогда; а между тем на целую жизнь достало бы чувств, волнений и счастия этих двух месяцев. Мои и его мечты о том, как устроится наша деревенская жизнь, сбылись совершенно не так, как мы ожидали. Но жизнь наша была не хуже наших мечтаний. Не было этого строгого труда, исполнения долга самопожертвования и жизни для другого, что я воображала себе, когда была невестой; было, напротив, одно себялюбивое чувство любви друг к другу, желание быть любимым, беспричинное, постоянное веселье и забвение всего на свете. Правда, он иногда уходил заниматься чем-то в своем кабинете, иногда по делам ездил в город и ходил по хозяйству; но я видела, какого труда ему стоило отрываться от меня. И сам он потом признавался, как всё на свете, где меня не было, казалось ему таким вздором, что он не мог понять, как можно заниматься им. Для меня было то же самое. Я читала, занималась и музыкой, и мамашей, и школой; но всё это только потому, что каждое из этих занятий было связано с ним и заслуживало его одобрение; но как только мысль о нем не примешивалась к какому-нибудь делу, руки опускались у меня, и мне так забавно казалось подумать, что есть на свете что-нибудь, кроме его. Может быть, это было нехорошее себялюбивое чувство; но чувство это давало мне счастие и высоко поднимало меня над всем миром. Только он один существовал для меня на свете, а его я считала самым прекрасным, непогрешимым человеком в мире; поэтому я и не могла жить ни для чего другого, как для него, как для того, чтобы быть в его глазах тем, чем он считал меня. А он считал меня первою и прекраснейшею женщиной в мире, одаренною всеми возможными добродетелями; и я старалась быть этою женщиной в глазах первого и лучшего человека во всем мире.
Days, weeks, two whole months of seclusion in the country slipped by unnoticed, as we thought then; and yet those two months comprised feelings, emotions, and happiness, sufficient for a lifetime. Our plans for the regulation of our life in the country were not carried out at all in the way that we expected; but the reality was not inferior to our ideal. There was none of that hard work, performance of duty, self-sacrifice, and life for others, which I had pictured to myself before our marriage; there was, on the contrary, merely a selfish feeling of love for one another, a wish to be loved, a constant causeless gaiety and entire oblivion of all the world. It is true that my husband sometimes went to his study to work, or drove to town on business, or walked about attending to the management of the estate; but I saw what it cost him to tear himself away from me. He confessed later that every occupation, in my absence, seemed to him mere nonsense in which it was impossible to take any interest. It was just the same with me. If I read, or played the piano, or passed my time with his mother, or taught in the school, I did so only because each of these occupations was connected with him and won his approval; but whenever the thought of him was not associated with any duty, my hands fell by my sides and it seemed to me absurd to think that any thing existed apart from him. Perhaps it was a wrong and selfish feeling, but it gave me happiness and lifted me high above all the world. He alone existed on earth for me, and I considered him the best and most faultless man in the world; so that I could not live for anything else than for him, and my one object was to realize his conception of me. And in his eyes I was the first and most excellent woman in the world, the possessor of all possible virtues; and I strove to be that woman in the opinion of the first and best of men.
Один раз он вошел ко мне в комнату в то время, как я молилась Богу. Я оглянулась на него и продолжала молиться. Он сел у стола, чтобы не мешать мне, и раскрыл книгу. Но мне показалось, что он смотрит на меня, и я оглянулась. Он улыбнулся, я рассмеялась и не могла молиться.
He came to my room one day while I was praying. I looked round at him and went on with my prayers. Not wishing to interrupt me, he sat down at a table and opened a book. But I thought he was looking at me and looked round myself. He smiled, I laughed, and had to stop my prayers.
-- А ты молился уже? -- спросила я.
"Have you prayed already?" I asked.
-- Да. Да ты продолжай, я уйду.
"Yes. But you go; I'll go away."
-- Да ты молишься, надеюсь?
"You do say your prayers, I hope?"
Он, не отвечая, хотел уйти, но я остановила его.
He made no answer and was about to leave the room when I stopped him.
-- Душа моя, пожалуйста, для меня, прочти со мною молитвы.
"Darling, for my sake, please repeat the prayers with me!"
Он стал рядом со мною и, неловко опустив руки, с серьезным лицом, запинаясь, стал читать. Изредка он оборачивался ко мне, искал одобрения и помощи на моем лице. Когда он кончил, я засмеялась и обняла его.
He stood up beside me, dropped his arms awkwardly, and began, with a serious face and some hesitation. Occasionally he turned towards me, seeking signs of approval and aid in my face. When he came to an end, I laughed and embraced him.
-- Всё ты, всё ты! Точно мне опять десять лет становится, -- сказал он, краснея и целуя мои руки.
"I feel just as if I were ten! And you do it all!" he said, blushing and kissing my hands.
Наш дом был один из старых деревенских домов, в которых, уважая и любя одно другое, прожило несколько родственных поколений. Ото всего пахло хорошими честными семейными воспоминаниями, которые вдруг, как только я вошла в этот дом, сделались как будто и моими воспоминаниями. Убранство и порядок дома велись Татьяною Семеновной по-старинному. Нельзя сказать, чтобы всё было изящно и красиво; но от прислуги до мебели и кушаньев всего было много, всё было опрятно, прочно, акуратно и внушало уважение. В гостиной симметрично стояла мебель, висели портреты, и на полу расстилались домашние ковры и полосушки. В диванной находились старый рояль, шифоньерки двух различных фасонов, диваны и столики с латунью и инкрустациями. В моем кабинете, убранном старанием Татьяны Семеновны, стояла самая лучшая мебель различных веков и фасонов и между прочим старое трюмо, на которое я сначала никак не могла смотреть без застенчивости, но которое впоследствии, как старый друг, сделалось мне дорого. Татьяны Семеновны не слышно было, но всё в доме шло как заведенные часы, хотя людей было много лишних. Но все эти люди, носившие мягкие без каблуков сапоги (Татьяна Семеновна считала скрип подошв и топот каблуков самою неприятною вещью на свете), все эти люди казались горды своим званием, трепетали перед старою барыней, на нас с мужем смотрели с покровительственною лаской и, казалось, с особенным удовольствием делали свое дело. Каждую субботу регулярно в доме мылись полы и выбивались ковры, каждое первое число служились молебны с водосвятием, каждое тезоименитство Татьяны Семеновны, ее сына (и мое -- в первый раз в эту осень) задавались пиры на весь околоток. И всё это неизменно делалось еще с тех пор, как помнила себя Татьяна Семеновна. Муж не вмешивался в домоводство и только занимался полевым хозяйством и крестьянами, и занимался много. Он вставал даже и зимою очень рано, так что, проснувшись, я уже не заставала его. Он возвращался обыкновенно к чаю, который мы пили одни, и почти всегда в эту пору, после хлопот и неприятностей по хозяйству, находился в том особенном веселом расположении духа, которое мы называли диким восторгом. Часто я требовала, чтоб он рассказал мне, что делал утром, и он рассказывал мне такие вздоры, что мы помирали со смеху; иногда я требовала серьезного рассказа, и он, удерживая улыбку, рассказывал. Я глядела на его глаза, на его движущиеся губы и ничего не понимала, только радовалась, что вижу его и слышу его голос.
Our house was one of those old-fashioned country houses in which several generations have passed their lives together under one roof, respecting and loving one another. It was all redolent of good sound family traditions, which as soon as I entered it seemed to become mine too. The management of the household was carried on by Tatyana Semyonovna, my mother-in- law, on old- fashioned lines. Of grace and beauty there was not much; but, from the servants down to the furniture and food, there was abundance of everything, and a general cleanliness, solidity, and order, which inspired respect. The drawing room furniture was arranged symmetrically; there were portraits on the walls, and the floor was covered with home-made carpets and mats. In the morning-room there was an old piano, with chiffoniers of two different patterns, sofas, and little carved tables with bronze ornaments. My sitting room, specially arranged by Tatyana Semyonovna, contained the best furniture in the house, of many styles and periods, including an old pierglass, which I was frightened to look into at first, but came to value as an old friend. Though Tatyana Semyonovna's voice was never heard, the whole household went like a clock. The number of servants was far too large (they all wore soft boots with no heels, because Tatyana Semyonovna had an intense dislike for stamping heels and creaking soles); but they all seemed proud of their calling, trembled before their old mistress, treated my husband and me with an affectionate air of patronage, and performed their duties, to all appearance, with extreme satisfaction. Every Saturday the floors were scoured and the carpets beaten without fail; on the first of every month there was a religious service in the house and holy water was sprinkled; on Tatyana Semyonovna's name day and on her son's (and on mine too, beginning from that autumn) an entertainment was regularly provided for the whole neighborhood. and all this had gone on without a break ever since the beginning of Tatyana Semyonovna's life. My husband took no part in the household management, he attended only to the farm- work and the laborers, and gave much time to this. Even in winter he got up so early that I often woke to find him gone. He generally came back for early tea, which we drank alone together; and at that time, when the worries and vexations of the farm were over, he was almost always in that state of high spirits which we called "wild ecstasy". I often made him tell me what he had been doing in the morning, and he gave such absurd accounts that we both laughed till we cried. Sometimes I insisted on a serious account, and he gave it, restraining a smile. I watched his eyes and moving lips and took nothing in: the sight of him and the sound of his voice was pleasure enough.
"Ну что же я сказал? повтори", спрашивал он. Но я ничего не могла повторить. Так смешно было, что он мне рассказывает не про себя и про меня, а про что-то другое. Точно не всё равно, что бы там ни делалось. Только гораздо после я стала немного понимать и интересоваться его заботами. Татьяна Семеновна не выходила до обеда, пила чай одна и только через послов здоровалась с нами. В нашем особом, сумасбродно счастливом мирке так странно звучал голос из ее другого, степенного, порядочного уголка, что часто я не выдерживала и только хохотала в ответ горничной, которая, сложив руку на руку, мерно докладывала, что Татьяна Семеновна приказали узнать, как почивали после вчерашнего гулянья, а про себя приказали доложить, что у них всю ночь бочок болел, и глупая собака на деревне лаяла, мешала почивать. "А еще приказали спросить, как понравилось нынешнее печенье, и просили заметить, что не Тарас нынче пек, а для пробы, в первый раз, Николаша, и очень дескать недурно, крендельки особенно, а сухари пережарил". До обеда мы были мало вместе. Я играла, читала одна, он писал, уходил еще; но к обеду, в четыре часа, мы сходились в гостиной, мамаша выплывала из своей комнаты, и являлись бедные дворянки, странницы, которых всегда человека два-три жило в доме. Регулярно каждый день муж по старой привычке подавал к обеду руку матери; но она требовала, чтоб он подавал мне другую, и регулярно каждый день мы теснились и путались в дверях. За обедом председательствовала матушка же, и разговор велся прилично-рассудительный и несколько торжественный. Наши простые слова с мужем приятно разрушали торжественность этих обеденных заседаний. Между сыном и матерью иногда завязывались споры и насмешки друг над другом; я особенно любила эти споры и насмешки, потому что в них-то сильнее всего выражалась нежная и твердая любовь, которая связывала их. После обеда maman садилась в гостиную на большое кресло и растирала табак или разрезывала листы новополученных книг, а мы читали вслух или уходили в диванную к клавикордам. Мы много вместе читали это время, но музыка была нашим любимейшим и лучшим наслаждением, всякий раз вызывая новые струны в наших сердцах и как будто снова открывая нам друг друга. Когда я играла его любимые вещи, он садился на дальний диван, где мне почти не видно было его, и из стыдливости чувства старался скрывать впечатление, которое производила на него музыка; но часто, когда он не ожидал этого, я вставала от фортепиян, подходила к нему и старалась застать на его лице следы волнения, неестественный блеск и влажность в глазах, которые он напрасно старался скрыть от меня. Мамаше часто хотелось посмотреть на нас в диванной, но, верно, она боялась стеснить нас, и иногда, будто не глядя на нас, она проходила через диванную с мнимо-серьезным и равнодушным лицом; но я знала, что ей не зачем было ходить к себе и так скоро возвращаться. Вечерний чай разливала я в большой гостиной, и опять все домашние собирались к столу. Это торжественное заседание при зерцале самовара и раздача стаканов и чашек долгое время смущали меня. Мне всё казалось, что я недостойна еще этой чести, слишком молода и легкомысленна, чтобы повертывать кран такого большого самовара, чтобы ставить стакан на поднос Никите и приговаривать: "Петру Ивановичу, Марье Миничне", спрашивать: "сладко ли?" и оставлять куски сахара няне и заслуженным людям. "Славно, славно, -- часто приговаривал муж, -- точно большая", и это еще больше смущало меня.
"Well, what have I been saying? repeat it," he would sometimes say. But I could repeat nothing. It seemed so absurd that he should talk to me of any other subject than ourselves. As if it mattered in the least what went on in the world outside! It was at a much later time that I began to some extent to understand and take an interest in his occupations. Tatyana Semyonovna never appeared before dinner: she breakfasted alone and said good morning to us by deputy. In our exclusive little world of frantic happiness a voice form the staid orderly region in which she dwelt was quite startling: I often lost self- control and could only laugh without speaking, when the maid stood before me with folded hands and made her formal report: "The mistress bade me inquire how you slept after your walk yesterday evening; and about her I was to report that she had pain in her side all night, and a stupid dog barked in the village and kept her awake; and also I was to ask how you liked the bread this morning, and to tell you that it was not Taras who baked today, but Nikolashka who was trying his hand for the first time; and she says his baking is not at all bad, especially the cracknesl: but the tea-rusks were over-baked." Before dinner we saw little of each other: he wrote or went out again while I played the piano or read; but at four o'clock we all met in the drawing room before dinner. Tatyana Semyonovna sailed out of her own room, and certain poor and pious maiden ladies, of whom there were always two or three living in the house, made their appearance also. Every day without fail my husband by old habit offered his arm to his mother, to take her in to dinner; but she insisted that I should take the other, so that every day, without fail, we stuck in the doors and got in each other's way. She also presided at dinner, where the conversation, if rather solemn, was polite and sensible. The commonplace talk between my husband and me was a pleasant interruption to the formality of those entertainments. Sometimes there were squabbles between mother and son and they bantered one another; and I especially enjoyed the scenes, because they were the best proof of the strong and tender love which united the two. after dinner Tatyana Semyonovna went to the parlor, where she sat in an armchair and ground her snuff or cut the leaves of new books, while we read aloud or went off to the piano in the morning room. We read much together at this time, but music was our favorite and best enjoyment, always evoking fresh chords in our hearts and as it were revealing each afresh to the other. While I played his favorite pieces, he sat on a distant sofa where I could hardly see him. He was ashamed to betray the impression produced on him by the music; but often, when he was not expecting it, I rose from the piano, went up to him, and tried to detect on his face signs of emotion -- the unnatural brightness and moistness of the eyes, which he tried in vain to conceal. Tatyana Semyonovna, though she often wanted to take a look at us there, was also anxious to put no constraint upon us. So she always passed through the room with an air of indifference and a pretence of being busy; but I knew that she had no real reason for going to her room and returning so soon. In the evening I poured out tea in the large drawing room, and all the household met again. This solemn ceremony of distributing cups and glasses before the solemnly shining samovar made me nervous for a long time. I felt myself still unworthy of such a distinction, too young and frivolous to turn the tap of such a big samovar, to put glasses on Nikita's salver, saying "For Peter Ivanovich", "For Marya Minichna", to ask "Is it sweet enough?" and to leave out limps of sugar for Nurse and other deserving persons. "Capital! capital! Just like a grown-up person!" was a frequent comment from my husband, which only increased my confusion.
После чая maman раскладывала пасьянс или слушала гаданье Марьи Миничны; потом целовала и крестила нас обоих, и мы уходили к себе. Большею частию, однако, мы просиживали вдвоем за полночь, и это было самое лучшее и приятное время. Он рассказывал мне про свое прошедшее, мы делали планы, философствовали иногда и старались говорить всё потихоньку, чтобы нас не услыхали наверху и не донесли бы Татьяне Семеновне, которая требовала, чтобы мы ложились рано. Иногда мы, проголодавшись, потихоньку шли в буфет, доставали холодный ужин через протекцию Никиты и съедали его при одной свече в моем кабинете. Мы жили с ним точно чужие в этом большом старом доме, в котором над всем стоял строгий дух старины и Татьяны Семеновны. Не только она, но люди, старые девушки, мебель, картины внушали мне уважение, некоторый страх и сознание того, что мы с ним здесь немножко не на своем месте, и что нам надо жить здесь очень осторожно и внимательно. Как я вспоминаю теперь, то вижу, что многое -- и этот связывающий неизменный порядок, и эта бездна праздных и любопытных людей в нашем доме -- было неудобно и тяжело; но тогда самая эта стесненность еще более оживляла нашу любовь. Не только я, но и он не показывал вида, что ему что-нибудь не нравится. Напротив, он даже как будто прятался сам от того, что было дурно. Маменькин лакей Дмитрий Сидоров, большой охотник до трубки, регулярно каждый день после обеда, когда мы бывали в диванной, ходил в мужнин кабинет брать его табак из ящика; и надо было видеть, с каким веселым страхом Сергей Михайлыч на цыпочках подходил ко мне и, грозя пальцем и подмигивая, показывал на Дмитрия Сидоровича, который никак не предполагал, что его видят. И когда Дмитрий Сидоров уходил, не заметив нас, от радости, что всё кончилось благополучно, как и при всяком другом случае, муж говорил, что я прелесть, и целовал меня. Иногда это спокойствие, всепрощение и как будто равнодушие ко всему не нравилось мне, я не замечала того, что во мне было то же самое, и считала это слабостью. "Точно ребенок, который не смеет показать свою волю!" думала я.
After tea Tatyana Semyonovna played patience or listened to Marya Minichna telling fortunes by the cards. Then she kissed us both and signed us with the cross, and we went off to our own rooms. But we generally sat up together till midnight, and that was our best and pleasantest time. He told me stories of his past life; we made plans and sometimes even talked philosophy; but we tried always to speak low, for fear we should be heard upstairs and reported to Tatyana Semyonovna, who insisted on our going to bed early. Sometimes we grew hungry; and then we stole off to the pantry, secured a cold supper by the good offices of Nikita, and ate it in my sitting room by the light of one candle. He and I lived like strangers in that big old house, where the uncompromising spirit of the past and of Tatyana Semyonovna ruled supreme. Not she only, but the servants, the old ladies, the furniture, even the pictures, inspired me with respect and a little alarm, and made me feel that he and I were a little out of place in that house and must always be very careful and cautious in our doings. Thinking it over now, I see that many things -- the pressure of that unvarying routine, and that crowd of idle and inquisitive servants -- were uncomfortable and oppressive; but at the time that very constraint made our love for one another still keener. Not I only, but he also, never grumbled openly at anything; on the contrary he shut his eyes to what was amiss. Dmitriy Sidorov, one of the footmen, was a great smoker; and regularly every day, when we two were in the morning room after dinner, he went to my husband's study to take tobacco from the jar; and it was a sight to see Sergey Mikhaylych creeping on tiptoe to me with a face between delight and terror, and a wink and a warning forefinger, while he pointed at Dmitriy Sidorov, who was quite unconscious of being watched. Then, when Dmitriy Sidorov had gone away without having seen us, in his joy that all had passed off successfully, he declared (as he did on every other occasion) that I was a darling, and kissed me. At times his calm connivance and apparent indifference to everything annoyed me, and I took it for weakness, never noticing that I acted in the same way myself. "It's like a child who dares not show his will," I thought.
-- Ах, мой друг, -- отвечал он мне, когда я раз сказала ему, что меня удивляет его слабость, -- разве можно быть чем-нибудь недовольну, когда так счастлив, как я? Легче самому уступать, чем гнуть других, в этом я давно убедился; и нет того положения, в котором бы нельзя было быть счастливым. А нам так хорошо! Я не могу сердиться; для меня теперь нет дурного, есть только жалкое и забавное. А главное -- le mieux est lennemi du bien. *[лучшее -- враг хорошего] Поверишь ли, когда я слышу колокольчик, письмо получаю, просто когда проснусь, мне страшно становится. Страшно, что жить надо, что изменится что-нибудь; а лучше теперешнего быть не может.
"My dear! my dear!" he said once when I told him that his weakness surprised me; "how can a man, as happy as I am, be dissatisfied with anything? Better to give way myself than to put compulsion on others; of that I have long been convinced. There is no condition in which one cannot be happy; but our life is such bliss! I simply cannot be angry; to me now nothing seems bad, but only pitiful and amusing. Above all -- le mieux est l'ennemi du bien. Will you believe it, when I hear a ring at the bell, or receive a letter, or even wake up in the morning, I'm frightened. Life must go on, something may change; and nothing can be better than the present."
Я верила, но не понимала его. Мне было хорошо, но казалось, что всё это так, а не иначе должно быть и всегда со всеми бывает, а что есть там, где-то, еще другое, хотя не большее, но другое счастие.
I believed him but did not understand him. I was happy; but I took that as a matter of course, the invariable experience of people in our position, and believed that there was somewhere, I knew not where, a different happiness, not greater but different.
Так прошло два месяца, пришла зима с своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому. Он начал заниматься делами без меня больше, чем прежде, и опять мне стало казаться, что есть у него в душе какой-то особый мир, в который он не хочет впускать меня. Его всегдашнее спокойствие раздражало меня. Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства. Во мне был избыток силы, не находивший места в нашей тихой жизни. На меня находили порывы тоски, которую я, как что-то дурное, старалась скрывать от него, и порывы неистовой нежности и веселости, пугавшие его. Он еще прежде меня заметил мое состояние и предложил ехать в город; но я просила его не ездить и не изменять нашего образа жизни, не нарушать нашего счастия. И точно, я была счастлива; но меня мучило то, что счастие это не стоило мне никакого труда, никакой жертвы, когда силы труда и жертвы томили меня. Я любила его и видела, что я всё для него; но мне хотелось, чтобы видели все нашу любовь, чтобы мешали мне любить, и я всё-таки любила бы его. Мой ум и даже чувство были заняты, но было другое чувство молодости, потребности движения, не находившее удовлетворения в нашей тихой жизни. Зачем он мне сказал, что мы можем ехать в город, когда только я захочу этого? Не скажи он мне этого, может быть, я поняла бы, что томившее меня чувство есть вредный вздор, вина моя, что та жертва, которую я искала, была тут передо мной, в подавлении этого чувства. Мысль, что я могу спастись от тоски, только переехав в город, невольно приходила мне в голову; и вместе с тем оторвать его от всего, что он любил, для себя мне было совестно и жалко. А время уходило, снег заносил больше и больше стены дома, и мы всё были одни и одни, и всё те же были мы друг перед другом; а там где-то в блеске, в шуме волновались, страдали и радовались толпы людей, не думая о нас и о нашем уходившем существовании. Хуже всего для меня было то, что я чувствовала, как с каждым днем привычки жизни заковывали нашу жизнь в одну определенную форму, как чувство наше становилось несвободно, а подчинялось ровному, бесстрастному течению времени. Утром мы бывали веселы, в обед почтительны, вечером нежны. "Добро!.. -- говорила я себе, -- это хорошо делать добро и жить честно, как он говорит; но это мы успеем еще, а есть что-то, на что у меня только теперь есть силы". Мне не того нужно было, мне нужна была борьба; мне нужно было, чтобы чувство руководило нами в жизни, а не жизнь руководила чувством. Мне хотелось подойдти с ним вместе к пропасти и сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла, -- и чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над ней, так что у меня бы в сердце захолонуло, и унес бы куда хочет.
So two months went by and winter came with its cold and snow; and, in spite of his company, I began to feel lonely, that life was repeating itself, that there was nothing new either in him or in myself, and that we were merely going back to what had been before. He began to give more time to business which kept him away from me, and my old feeling returned, that there was a special department of his mind into which he was unwilling to admit me. His unbroken calmness provoked me. I loved him as much as ever and was as happy as ever in his love; but my love, instead of increasing, stood still; and another new and disquieting sensation began to creep into my heart. To love him was not enough for me after the happiness I had felt in falling in love. I wanted movement and not a calm course of existence. I wanted excitement and danger and the chance to sacrifice myself for my love. I felt in myself a superabundance of energy which found no outlet in our quiet life. I had fits of depression which I was ashamed of and tried to conceal from him, and fits of excessive tenderness and high spirits which alarmed him. He realized my state of mind before I did, and proposed a visit to Petersburg; but I begged him to give this up and not to change our manner of life or spoil our happiness. Happy indeed I was; but I was tormented by the thought that this happiness cost me no effort and no sacrifice, though I was even painfully conscious of my power to fact both. I loved him and saw that I was all in all to him; but I wanted everyone to see our love; I wanted to love him in spite of obstacles. My mind, and even my senses, were fully occupied; but there was another feeling of youth and craving for movement, which found no satisfaction in our quiet life. What made him say that, whenever I liked, we could go to town? Had he not said so I might have realized that my uncomfortable feelings were my own fault and dangerous nonsense, and that the sacrifice I desired was there before me, in the task of overcoming these feelings. I was haunted by the thought that I could escape from depression by a mere change from the country; and at the same time I felt ashamed and sorry to tear him away, out of selfish motives, from all he cared for. So time went on, the snow grew deeper, and there we remained together, all alone and just the same as before, while outside I knew there was noise and glitter and excitement, and hosts of people suffering or rejoicing without one thought of us and our remote existence. I suffered most from the feeling that custom was daily petrifying our lives into one fixed shape, that our minds were losing their freedom and becoming enslaved to the steady passionless course of time. The morning always found us cheerful; we were polite at dinner, and affectionate in the evening. "It is all right," I thought, "to do good to others and lead upright lives, as he says; but there is time for that later; and there are other things, for which the time is now or never." I wanted, not what I had got, but a life of struggle; I wanted feeling to be the guide of life, and not life to guide feeling. If only I could go with him to the edge of a precipice and say, "One step, and I shall fall over -- one movement, and I shall be lost!" then, pale with fear, he would catch me in his strong arms and hold me over the edge till my blood froze, and then carry me off whither he pleased.
Это состояние подействовало даже на мое здоровье, и нервы начинали у меня расстраиваться. Одно утро мне было хуже обыкновенного; он вернулся из конторы не в духе, что редко бывало с ним. Я тотчас заметила это и спросила, что с ним? но он не хотел сказать мне, говоря, что не стоит того. Как я после узнала, исправник призывал наших мужиков и, по нерасположению к мужу, требовал от них незаконного и угрожал им.
This state of feeling even affected my health, and I began to suffer from nerves. One morning I was worse than usual. He had come beck from the estate office out of sorts, which was a rare thing with him. I noticed it at once and asked what was the matter. He would not tell me and said it was of no importance. I found out afterwards that the police inspector, out of spite against my husband, was summoning our peasants, making illegal demands on them, and using threats to them.
Муж не мог еще переварить всего этого так, чтобы всё было только смешно и жалко, был раздражен и оттого не хотел говорить со мною. Но мне показалось, что он не хотел говорить со мною оттого, что считал меня ребенком, который не может понять того, что его занимает. Я отвернулась от него, замолчала и велела попросить к чаю Марью Миничну, которая гостила у нас. После чаю, который я кончила особенно скоро, я увела Марью Миничну в диванную и стала громко говорить с нею о каком-то вздоре, который для меня был вовсе незанимателен. Он ходил по комнате, изредка взглядывая на нас. Эти взгляды почему-то теперь так действовали на меня, что мне всё больше и больше хотелось говорить и даже смеяться; мне казалось смешно всё, что я сама говорила, и всё, что говорила Марья Минична. Ничего не сказав мне, он ушел совсем в свой кабинет и затворил за собою дверь. Как только его не слышно стало, вся моя веселость вдруг исчезла, так что Марья Минична удивилась и стала спрашивать, что со мною. Я, не отвечая ей, села на диван, и мне захотелось плакать. "И что он это передумывает? -- думала я. -- Какой-нибудь вздор, который ему кажется важен, а попробуй сказать мне, я покажу ему, что всё пустяки. Нет, ему нужно думать, что я не пойму, нужно унижать меня своим величавым спокойствием и всегда быть правым со мною. Зато и я права, когда мне скучно, пусто, когда я хочу жить, двигаться, -- думала я, -- а не стоять на одном месте и чувствовать, как время идет через меня. Я хочу идти вперед и с каждым днем, с каждым часом хочу нового, а он хочет остановиться и меня остановить с собой. А как бы ему легко было! Для этого не нужно ему везти меня в город, для этого нужно только быть таким, как я, не ломать себя, не удерживаться, а жить просто. Это самое он советует мне, а сам он не прост. Вот что!"
My husband could not swallow this at once; he could not feel it merely "pitiful and amusing". He was provoked, and therefore unwilling to speak of it to me. But it seemed to me that he did not wish to speak to about it because he considered me a mere child, incapable of understanding his concerns. I turned from him and said no more. I then told the servant to ask Marya Minichna, who was staying in the house, to join us at breakfast. I ate my breakfast very fast and took her to the morning room where I began to talk loudly to her about some trifle which did not interest me in he least. He walked about the room, glancing at us from time to time. This made me more and more inclined to talk and even to laugh; all that I said myself, and all that Marya Minichna said, seemed to me laughable. Without a word to me he went off to his study and shut the door behind him. When I ceased to hear him, all my high spirits vanished at once; indeed Marya Minichna was surprised and asked what was the matter. I sat down on a sofa without answering, and felt ready to cry. "What has he got on his mind?" I wondered; "some trifle which he thinks important; but, if he tried to tell it me, I should soon show him it was mere nonsense. But he must needs think that I won't understand, must humiliate me by his majestic composure, and always be in the right as against me. But I too am in the right when I find things tiresome and trivial," I reflected; "and I do well to want an active life rather than to stagnate in one spot and feel life flowing past me. I want to move forward, to have some new experience every day and every hour, whereas he wants to stand still and to keep me standing beside him. And how easy it would be for him to gratify me! He need not take me to town; he need only be like me and not put compulsion on himself and regulate his feelings, but live simply. That is the advice he gives me, but he is not simple himself. That is what is the matter."
Я чувствовала, что слезы подступают мне к сердцу, и что я раздражена на него. Я испугалась этого раздражения и пошла к нему. Он сидел в кабинете и писал. Услышав мои шаги, он оглянулся на мгновение равнодушно, спокойно и продолжал писать. Этот взгляд мне не понравился; вместо того, чтобы подойдти к нему, я стала к столу, у которого он писал, и, раскрыв книгу, стала смотреть в нее. Он еще раз оторвался и поглядел на меня.
I felt the tears rising and knew that I was irritated with him. My irritation frightened me, and I went to his study. He was sitting at the table, writing. Hearing my step, he looked up for a moment and then went on writing; he seemed calm and unconcerned. His look vexed me: instead of going up to him, I stood beside his writing table, opened a book, and began to look at it. He broke off his writing again and looked at me.
-- Маша! ты не в духе? -- сказал он.
"Masha, are you out of sorts?" he asked.
Я ответила холодным взглядом, который говорил: "нечего спрашивать! что за любезности?" Он покачал головой и робко, нежно улыбнулся, но в первый раз еще моя улыбка не ответила на его улыбку.
I replied with a cold look, as much as to say, "You are very polite, but what is the use of asking?" He shook his head and smiled with a tender timid air; but his smile, for the first time, drew no answering smile from me.
-- Что у тебя было нынче? -- спросила я: -- отчего ты не сказал мне?
"What happened to you today?" I asked; "why did you not tell me?"
-- Пустяки! маленькая неприятность, -- отвечал он. -- Однако теперь я могу рассказать тебе. Два мужика отправились в город...
"Nothing much -- a trifling nuisance," he said. "But I might tell you now. Two of our serfs went off to the town..."
Но я не дала ему досказать.
But I would not let him go on.
-- Отчего ты не рассказал мне тогда еще, когда за чаем я спрашивала?
"Why would you not tell me, when I asked you at breakfast?:
-- Я бы тебе сказал глупость, я был сердит тогда.
"I was angry then and should have said something foolish."
-- Тогда-то мне и нужно было.
"I wished to know then."
-- Зачем?
"Why?"
-- Отчего ты думаешь, что я никогда ни в чем не могу помочь тебе?
"Why do you suppose that I can never help you in anything?"
-- Как думаю? -- сказал он, бросая перо. -- Я думаю, что без тебя я жить не могу. Во всем, во всем не только ты мне помогаешь, но ты всё делаешь. Вот хватилась! -- засмеялся он. -- Тобой я живу только. Мне кажется всё хорошо только оттого, что ты тут, что тебя надо...
"Not help me!" he said, dropping his pen. "Why, I believe that without you I could not live. You not only help me in everything I do, but you do it yourself. You are very wide of the mark," he said, and laughed. "My life depends on you. I am pleased with things, only because you are there, because I need you..."
-- Да, это я знаю, я милый ребенок, которого надо успокоивать, -- сказала я таким тоном, что он удивленно, как будто в первый раз что увидел, посмотрел на меня. -- Я не хочу спокойствия, довольно его в тебе, очень довольно, -- прибавила я.
"Yes, I know; I am a delightful child who must be humored and kept quiet," I said in a voice that astonished him, so that he looked up as if this was a new experience; "but I don't want to be quiet and calm; that is more in your line, and too much in your line," I added.
-- Ну, вот видишь ли, в чем дело, -- начал он торопливо, перебивая меня, видимо боясь дать мне всё выговорить: -- как бы ты рассудила его?
"Well," he began quickly, interrupting me and evidently afraid to let me continue, "when I tell you the facts, I should like to know your opinion."
-- Теперь не хочу, -- отвечала я. Хотя мне и хотелось слушать его, но мне так приятно было разрушить его спокойствие. -- Я не хочу играть в жизнь, я хочу жить, -- сказала я, -- так же, как и ты.
"I don't want to hear them now," I answered. I did want to hear the story, but I found it so pleasant to break down his composure. "I don't want to play at life," I said, "but to live, as you do yourself."
На лице его, на котором всё так быстро и живо отражалось, выразилась боль и усиленное внимание.
His face, which reflected every feeling so quickly and so vividly, now expressed pain and intense attention.
-- Я хочу жить с тобой ровно, с тобой...
"I want to share your life, to...,"
Но я не могла договорить: такая грусть, глубокая грусть выразилась на его лице. Он помолчал немного.
But I could not go on -- his face showed such deep distress. He was silent for a moment.
-- Да чем же неровно ты живешь со мной? -- сказал он: -- тем, что я, а не ты, вожусь с исправником и пьяными мужиками...
"But what part of my life do you not share?" he asked; "is it because I, and not you, have to bother with the inspector and with tipsy laborers?"
-- Да не в одном этом, -- сказала я.
"That's not the only thing," I said.
-- Ради Бога пойми меня, мой друг, -- продолжал он, -- я знаю, что от тревог нам бывает всегда больно, я жил и узнал это. Я тебя люблю и следовательно не могу не желать избавить тебя от тревог. В этом моя жизнь, в любви к тебе: стало быть, и мне не мешай жить.
"For God's sake try to understand me, my dear!" he cried. "I know that excitement is always painful; I have learnt that from the experience of life. I love you, and I can't but wish to save you from excitement. My life consists of my love for you; so you should not make life impossible for me."
-- Ты всегда прав! -- сказала я, не глядя на него.
"You are always in the right," I said without looking at him.
Мне было досадно, что опять у него в душе всё ясно и покойно, когда во мне была досада и чувство, похожее на раскаяние.
I was vexed again by his calmness and coolness while I was conscious of annoyance and some feeling akin to penitence.
-- Маша! Что с тобой? -- сказал он. -- Речь не о том, я ли прав или ты права, а совсем о другом: что у тебя против меня? Не вдруг говори, подумай и скажи мне всё, что ты думаешь. Ты недовольна мной, и ты, верно, права, но дай мне понять, в чем я виноват.
"Masha, what is the matter?" he asked. "The question is not, which of us is in the right -- not at all; but rather, what grievance have you against me? Take time before you answer, and tell me all that is in your mind. You are dissatisfied with me: and you are, no doubt, right; but let me understand what I have done wrong."
Но как я могла сказать ему мою душу? То, что он так сразу понял меня, что опять я была ребенок перед ним, что ничего я не могла сделать, чего бы он не понимал и не предвидел, еще больше взволновало меня.
But how could I put my feeling into words? That he understood me at once, that I again stood before him like a child, that I could do nothing without his understanding and foreseeing it - - all this only increased my agitation.
-- Ничего я не имею против тебя, -- сказала я. -- Просто мне скучно и хочется, чтобы не было скучно. Но ты говоришь, что так надо, и опять ты прав!
"I have no complaint to make of you," I said; "I am merely bored and want not to be bored. But you say that it can't be helped, and, as always, you are right."
Я сказала это и взглянула на него. Я достигла своей цели, спокойствие его исчезло, испуг и боль были на его лице.
I looked at him as I spoke. I had gained my object: his calmness had disappeared, and I read fear and pain in his face.
-- Маша, -- заговорил он тихим, взволнованным голосом. -- Это не шутки то, что мы делаем теперь. Теперь решается наша судьба. Я прошу тебя ничего не отвечать мне и выслушать. За что ты хочешь мучить меня?
"Masha," he began in a low troubled voice, "this is no mere trifle: the happiness of our lives is at stake. Please hear me out without answering. why do you wish to torment me?"
Но я перебила его.
But I interrupted him.
-- Я знаю, ты будешь прав. Не говори лучше, ты прав, -- сказала я холодно, как будто не я, а какой-то злой дух говорил во мне.
"Oh, I know you will turn out to be right. Words are useless; of course you are right." I spoke coldly, as if some evil spirit were speaking with my voice.
-- Если бы ты знала, что ты делаешь! -- сказал он дрожащим голосом.
"If you only knew what you are doing!" he said, and his voice shook.
Я заплакала, и мне стало легче. Он сидел подле меня и молчал. Мне было и жалко его, и совестно за себя, и досадно за то, что я сделала. Я не глядела на него. Мне казалось, что он должен или строго, или недоумевающе смотреть на меня в эту минуту. Я оглянулась: кроткий, нежный взгляд, как бы просящий прощения, был устремлен на меня. Я взяла его за руку и сказала:
I burst out crying and felt relieved. He sat down beside me and said nothing. I felt sorry for him, ashamed of myself, and annoyed at what I had done. I avoided looking at him. I felt that any look from him at that moment must express severity or perplexity. At last I looked up and saw his eyes: they were fixed on me with a tender gentle expression that seemed to ask for pardon. I caught his hand and said,
-- Прости меня! Я сама не знаю, что я говорила.
"Forgive me! I don't know myself what I have been saying."
-- Да; но я знаю, что ты говорила, и ты правду говорила.
"But I do; and you spoke the truth."
-- Что? -- спросила я.
"What do you mean?" I asked.
-- Что нам надо в Петербург ехать, -- сказал он. -- Нам тут теперь делать нечего.
"That we must go to Petersburg," he said; "there is nothing for us to do here just now."
-- Как хочешь, -- сказала я.
"As you please," I said.
Он обнял меня и поцеловал.
He took me in his arms and kissed me.
-- Ты прости меня, -- сказал он. -- Я виноват перед тобою.
"You must forgive me," he said; "for I am to blame."
В этот вечер я долго играла ему, а он ходил по комнате и шептал что-то. Он имел привычку шептать, и я часто спрашивала у него, что он шепчет, и он всегда, подумав, отвечал мне именно то, что он шептал: большею частию стихи и иногда ужасный вздор, но такой вздор, по которому я знала настроение его души.
That evening I played to him for a long time, while he walked about the room. He had a habit of muttering to himself; and when I asked him what he was muttering, he always thought for a moment and then told me exactly what it was. It was generally verse, and sometimes mere nonsense, but I could always judge of his mood by it.
-- Что ты нынче шепчешь? -- спросила я.
When I asked him now,
Он остановился, подумал и, улыбнувшись, отвечал два стиха Лермонтова:
He stood still, thought an instant, and then repeated two lines from Lermontov:
..... А он безумный просит бури,
He is his madness prays for storms,
Как будто в бурях есть покой!
And dreams that storms will bring him peace.
"Нет, он больше, чем человек; он всё знает! -- подумала я: -- как не любить его!"
"He is really more than human," I thought; "he knows everything. How can one help loving him?"
Я встала, взяла его за руку и вместе с ним начала ходить, стараясь попадать ногу в ногу.
I got up, took his arm, and began to walk up and down with him, trying to keep step.
-- Да? -- спросил он улыбаясь, глядя на меня.
"Well?" he asked, smiling and looking at me.
-- Да, -- сказала я шопотом; и какое-то веселое расположение духа охватило нас обоих, глаза наши смеялись, и мы шаги делали всё больше и больше, и всё больше и больше становились на цыпочки. И тем же шагом, к великому негодованию Григория и удивлению мамаши, которая раскладывала пасьянс в гостиной, отправились через все комнаты в столовую, а там остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались. Через две недели, перед праздником, мы были в Петербурге.
"All right," I whispered. And then a sudden fit of merriment came over us both: our eyes laughed, we took longer and longer steps, and rose higher and higher on tiptoe. Prancing in this manner, to the profound dissatisfaction of the butler and astonishment of my mother-in-law, who was playing patience in the parlor, we proceeded through the house till we reached the dining room; there we stopped, looked at one another, and burst out laughing. A fortnight later, before Christmas, we were in Petersburg.